Третья пуля - Стивен Хантер

Можно было сделать вывод: он окончательно съехал. Будучи преступником на грани рационального самоконтроля, он не мог удержать свою голову в рабочем состоянии и видел, что ему либо надо действовать, либо он попадёт в камеру смертников. Он стрелял в панике. Суэггер подумал: «В этом есть смысл, пусть даже это и противоречит основам его характера.»

Но случившееся дальше ещё сильнее выходило из ряда вон. Почему Освальд подошёл к лежащему телу и выстрелил последний раз чётко в голову? Вы можете сказать — это было в стиле казни, но вы ошибётесь. Тут не было стиля, тут была казнь.

Казалось, что ни у кого это не вызвало большого внимания, но Суэггера это глубоко озадачило. Он мог уступить и согласиться с тем, что паникующий бегущий человек, потеряв самоконтроль и боясь за свою жизнь, примется стрелять. Но уж точно он повернётся и убежит после этого. Он убивал, чтобы выжить.

Но так не случилось. Вместо того, чтобы броситься прочь, Освальд проходит десять футов до тела, склоняется над упавшим и стреляет ему в голову с такого расстояния, что смотрит ему точно в лицо, в то же время всаживая пулю в голову и видя брызги крови, разлетающиеся вокруг тела, лежащего с той неподвижностью, что отличает мёртвых от живых. Почему? В той ситуации никакого смысла в этом не было и уж точно не имело смысла в разрезе его действий и предыдущего поведения.

Он никогда не был ненавистником ДФК. Он не был палачом, психопатом, не наносил удара милосердия, не снимал скальпов, не был воином бусидо, связывающим верёвкой черепа своих поверженных противников. Его убийство не было его личным способом выражения презрения. Но всё же в этом случае он сделал излишнее усилие, наклонившись и выразив финальное презрение выстрелом в голову в упор.

Почему?

Следующий день Суэггер посвятил тому, о чём подумал сразу же после начала своего большого тура «Лон-Мичем». Из Джорджтауна он поехал в Хартфорд и покопался в свидетельствах о рождении, откуда узнал, что и в самом деле Хью Обри Мичем родился в 1930 м году у мистера Дэвида Рэндольфа Мичема и его жены, в девичестве Роуз Джексон Данн, указавших в качестве своего адреса посольство США во Франции, город Париж. Также он нашёл и Лона, родившегося пятью годами ранее у Джеффри Джеральда Скотта и его жены, в девичестве Сьюзен Мэри Данн, с адресом: ранчо «Зелёные холмы», Мидленд, Техас. Очевидно, что сёстры Данн предпочли, чтобы их детей принимали любезные хартфордские акушеры в комфортных условиях Хартфордского епископального госпиталя.

Затем — в Нью-Хейвен, старый город во времени своего упадка, частью которого был средневековый университет с башнями, поросшими настоящим плющом и укрытый зарослями дубов и вязов, в целом неуместный, но в то же время странным образом уютный. Насчёт самого Йеля Боб даже не задумывался: кто бы там стал слушать старикашку с ковбойским акцентом и в остроносых ботинках, который смотрелся как непричёсанный Клинт Иствуд? Это было единственной вещью, которая его когда-либо пугала.

Общественная библиотека была более приемлемым местом: тут хранились копии «Йель дейли ньюс», подававшей информацию без лишней помпы. Пролистав многие страницы записей давно забытых успехов элиты в славных полях Нью-Хейвена, Боб ощутил странное чувство инопланетности всего происходившего — настолько это всё было далёким от убогости его взросления посреди холмов графства Полк в Арканзасе. До чего же величественным местом был Йель сороковых, если почти половина местных лиц спустя какое-то время уже в камуфляже поредевших и поседевших волос добралась до всеобщего национального признания! Из двоих двоюродных братьев Лон Скотт был более выдающимся и играл за «Бульдогов» в защите или полузащите. Многие старые фотографии являли тот обычный тип американского красавца с угловатым, симметричным лицом, выраженным носом и челюстью, лёгкой улыбкой и теплом во взгляде. Была в нём какая-то доверительность, унаследованная так же, как и светлые волосы и римский нос, однажды поломанный в драматическом событии на футбольном поле. Суэггер вспомнил Лона в то время, когда он звался Джоном Томасом Олбрайтом — лежавшего в логове на склоне долины Торжища далеко в горах Уошито[131] в 1993 году, с головой, разнесённой вдребезги силой выстрела Ника Мемфиса с шестисот ярдов. Этим кончилось? Так и есть, к прискорбию. Три проноса[132] против Гарварда, возглавлял лигу по набранным очкам (большинство голов с поля, но и с ноги забивал), и это ничего не говоря о его успехах в стрельбе, где он четыре сезона подряд побеждал в чемпионатах «Лиги плюща» в позициях стоя и лёжа. Жалко, что война не продлилась дольше, что позволило бы Лону применить свои футбольные и стрелковые способности на службе в войсках — куда бы он ни попал.

А вот Хью не был таким ярким спустя свои пять лет. Ему, не будучи звездой мужских игр, не приходилось занимать последние страницы «Дейли»: всего-навсего запасной баскетбольной пятёрки «Бульдогов», и кроме единственного упоминания о лучшей игре — восемь очков против команды Брауна на старшем курсе — он фигурировал только в одной заметке: его поместили в издание «Йельского ревю», хоть Боб и не смог заставить себя поглядеть туда и ознакомиться со студенческой поэзией Хью. Но Хью был куда как умнее: закончил он с отличием, чего Лон сделать не смог.

Вернувшись в Вашингтон, Боб получил полную подборку «Американского стрелка» пятидесятых-шестидесятых годов, издаваемого Национальной стрелковой ассоциацией, купленную по интернету и доставленную ему в номер отеля. Посвятив делу несколько ночей, он продрался сквозь все тома, отслеживая ранние блистательные победы Лона в стрелковых соревнованиях национального уровня и даже найдя фотографию Лона, стоящего с призом на том же самом месте, куда спустя около двадцати пяти лет с тем же призом встал Боб. Но у Боба не было отца, который мог бы встать позади него, в то время как отец Лона лучился гордостью из-за спины такого превосходного, состоявшегося сына, которого через несколько лет он обездвижит ниже пояса.

Вскоре после этого в Библиотеке Конгресса Боб прочесал оружейные журналы того же периода пятидесятых-шестидесятых в поисках работ Лона в качестве автора, заядлого переснаряжателя,[133] экспериментатора или интеллектуала нарезного оружия — если таковые работы были, при этом узнав, что Лона почитали так же, как Джека О`Коннора,[134] Элмера Кейта и других персонажей Золотого века, но не найдя ни малейшего упоминания на парализовавший его несчастный случай или предполагаемую «смерть» в 1965 году. Однако, после перерыва в несколько лет стала появляться строка с указанием автора Джона Томаса Олбрайта, не исчезавшая в течение следующих двадцати пяти лет.

Оставалась только одна остановка: посетить Уоррен в Вирджинии, недалеко от Роанока, где «умер» Лон, но там Суэггер узнал лишь то, что он и без того знал: смерть была тонкой подделкой, все документы сфабрикованы и все газетные упоминания базировались на заметке, опубликованной похоронной конторой. Тело, естественно, было кремировано, а прах развеян.

Дальше идти было некуда. Никто его не преследовал, никто не вёл на него киберохоту и не пытался убить. Казалось, что когда он потерял запах Хью, тот также потерял его запах — пусть и не было до конца ясно, существовал ли вообще Хью Мичем.

«В дешёвой прозе всегда можно полагаться на убийцу» — писал великий русский романист Набоков. Что ж, поглядим.

Я, безусловно, убийца, хоть стиль моей прозы и поистёрся от своего былого блеска — если тот блеск вообще присутствовал изначально, до сорока лет заполнения в большинстве своём никчёмных административных отчётов, создания нескольких исследовательских документов и завала докладов о событиях. Моя ежедневная доза водки вряд ли помогает изложению и уж тем более ему не помогает избирательность моей памяти. Говори, память![135] — приказываю я, а она отвечает грязной руганью. Вот в чём вопрос: взбодрится ли моё старческое, дряхлое воображение от нового перебора прошлого или хотя бы приведёт мои слова в читаемую форму либо эти записи утонут в бессвязных слюнях? Это станет настоящим позором: ведь у меня столько всего есть что рассказать!

Но хоть я и неважный писатель, я ещё и великий убийца. Мне не приходилось нажимать на спуск, но на своём бюрократическом пути в разведывательном агентстве я послал на смерть сотни и тысячи: я планировал и одобрял устранения, налёты и штурмы, обязательным побочным продуктом которых являются убийства. Я в течение года руководил «Фениксом»[136] во Вьетнаме, сделавшись лихой фигурой в панаме и шведским пистолетом-пулемётом, висящим подмышкой — хоть мне так и не пришлось стрелять из этой чёртовой штуки, до смерти надоедавшей своей тяжестью. «Феникс» уничтожил порядка пятнадцати тысяч людей, включая некоторых из тех, кто на самом деле был виновен. Я сводил воедино и непосредственно руководил всеми видами военизированных чёрных операций, включавших любой из грехов, известных людям, а потом возвращался и спал в тёплой постели в красивом доме в Джорджтауне или Таншонняте.[137] Вы, наверное, будете правы, презирая меня, но вы и половины всего не знаете.