Прибавление семейства - Мария Владимировна Воронова

что в один прекрасный день на скамье подсудимых может оказаться человек, чья вина будет состоять только в том, что он читает те же самые запрещенные тексты, что и она. Вероятность этого далеко не равно нулю, поэтому ей, чтобы сохранить беспристрастность, главное качество судьи, следует отказаться от нелегальной литературы.

Плакала она, наверное, потому, что брак трещал по швам, а она не хотела этого знать. Это ясно, но почему память упорно подсовывает ей страницы самиздата? И почему именно сейчас…

Володя доел, торжественно сказал «спасибо» и так сложил ладошки, что Гортензия Андреевна умилилась и взяла его на руки.

Егор рассеянно поблагодарил, встал и пошел к себе, как бы пряча книгу, а старушка с Ириной как бы этого не замечали.

– Есть! Вспомнила! – закричала она, убрав тарелки в раковину. – Гортензия Андреевна, я ведь знаю эту историю!

– Какую?

– Вот всю вот эту, что вы мне только что рассказали. Простой парень в госпитале полюбил сестру милосердия благородного происхождения, но они не могли быть вместе из-за сословных предрассудков, и потому что он был рьяный коммунист, а она совсем наоборот. Потом она думала, что он сгинул в мясорубке войны и вышла за царского офицера средних лет, а когда парень вернулся, то отказалась ради него рвать святые узы брака. В результате они всю жизнь любили друг друга на расстоянии, а когда чекисты расстреляли ее вместе с мужем, парень забрал к себе их дочку и воспитал как свою. Ну что? – приосанилась Ирина. – Найдите, как говорится, пять отличий! Не исключено, что сестра Горбатенко просто подшутила над вами, пересказав содержание самиздатовского романа.

– Да? И как он назывался? Кто автор?

Ирина нахмурилась:

– Автора я точно не помню. Какое-то простое имя, то ли Николай Петров, то ли Петр Иванов. В любом случае не настоящее, сами понимаете. А назывался… А! Вспомнила! «Есть в мире сердце, где живу я»! Такое вот заглавие. Там сюжет был почти в точности такой, как вы рассказали, только романтики побольше. Когда я читала, мне показалось, что это в какой-то степени вольное продолжение «Дубровского». Только у Пушкина князь Верейский сластолюбивый старый бездельник, а в том романе герой был благородный человек.

– Тогда уж скорее «Евгения Онегина».

– Ну да, точно. Слушайте, так увлекательно было написано…

– Могу себе представить.

Володя завозился на руках у Гортензии Андреевны, устраиваясь поудобнее. Иногда Ирина немножко ревновала его к старушке.

– Я прямо плакала, а первый муж надо мной потешался. Видите ли, я такая тупая, что не в силах одолеть великий «Архипелаг Гулаг», зато ручьем проливаю слезы над сопливым бульварным романом, где сталинские репрессии показаны недостоверно и только для антуража.

Гортензия Андреевна поджала губы:

– При всем уважении, Ира, «Архипелаг» тоже не эталон исторической точности.

– Так именно! Но речь не об этом. Я к тому, что ходил по рукам такой роман, а может, и сейчас ходит, книга-то дико интересная. Возможно, она когда-то попала к сестре Горбатенко…

– И что, Ирочка?

– И бабульке захотелось покрасоваться перед вами, рассказывая вымышленную историю, хоть на секунду поверить, что такие интересные вещи действительно имели место в ее жизни.

– Н-да? И представить себя в нехорошем свете? Уж поверьте мне, дорогая, если бы моя собеседница фантазировала, то она первая вырвала бы девочку из рук чека и уж точно спасла бы ее от голода в блокадном Ленинграде. Я думаю, все гораздо проще: вы читали книгу, написанную непосредственным участником событий, то есть Виталием Горбатенко.

Ирина засмеялась:

– У него твердое алиби. Фирменный чугунный стиль.

– Ира, это совершенно разные вещи, если хотите, два разных ремесла, – писать для публикации и писать в стол. Я думаю, Горбатенко был талантливый человек, но слишком много творческой энергии уходило у него на то, чтобы обходить острые углы и вообще не замечать огромный пласт реальности, находящийся прямо у него под носом. Невероятно трудно описывать не жизнь, а представление о жизни, причем не свое собственное, а чье-то чужое, спущенное сверху. А когда работаешь искренне, для себя, это совсем другое дело.

– Да-да, особенно когда пишешь одновременно клевету на советский строй и чистосердечное признание в подделке документов. Прямо изо всех сил стараешься осветить свое преступление во всех деталях. Нет, Гортензия Андреевна, с большими оговорками я могу еще поверить, что писатель Горбатенко создал это произведение, но что старый большевик Горбатенко позволил рукописи покинуть пределы своего письменного стола… Нет, нет, и еще раз нет.

– Что ж, логично, – нехотя согласилась старушка, – когда ты всю жизнь прожил в обществе, где тебя за неосторожно сказанное слово сажают в лагерь или психушку, не станешь раскидывать по всему городу клеветнические произведения, порочащие советский строй. Ведь тот роман порочил?

– Не то слово! В плане антисоветчины эта штука была сильнее, чем «Фауст» Гёте, – усмехнулась Ирина. – Если «Архипелаг» просто пугал как сборник страшилок и взятой с потолка статистики, то там читатель погружался в текст с головой и буквально переживал вместе с героями весь ужас репрессий. Горбатенко вроде умер в начале семидесятых?

Старушка кивнула.

– Насколько я помню, время было душное, оттепель кончилась, а гласность еще не изобрели. Только-только прошел процесс Даниэля и Синявского, а Виталий был не просто дядя с улицы, а достойный член Союза писателей, и прекрасно знал всю их грязную кухню. Он не мог не понимать, что если вскроется его авторство, то серьезные проблемы возникнут не только у него самого, но и у горячо любимого зятя и у приемной дочери.

– Ах, Ира, – Гортензия Андреевна грустно улыбнулась, – потребность рассказать правду у человека очень сильна, особенно на закате его дней.

* * *

Прошла неделя, а Сашино состояние почти не изменилось. Олеся ездила к нему каждый день к восьми утра. В это время у медиков начинался рабочий день, и ей не приходилось подолгу ждать под дверьми реанимации, чтобы отдать свежую порцию протертого супа и компот. Она немножко познакомилась с персоналом, знала, кто добрый, кто суровый, какой врач подробно расскажет о состоянии пациента и подбодрит, а какой хмуро бросит «без перемен» и пойдет себе дальше.

Самое трудное испытание – сообщить детям о болезни отца – было пройдено. Олеся сказала им, что приезжать пока не нужно, состояние стабильное, а в реанимацию все равно не пускают, но втайне надеялась, что дочь ослушается и все-таки примчится поддержать мать. Сына на службе не отпустят, а дочь могла бы приехать без особых проблем. А может, и нет, может, у нее ситуация такая, что не вырваться, она взрослая, и докладывает матери далеко не обо всем.

А если уж быть совсем честной самой с собой, то надо признать,