Примаков - Илья Дубинский

Предвкушая встречу с многообразием восточной экзотики, он с восторгом говорил о том, что вот там наши перья разгуляются… Надо прямо сказать, вот той самой экзотикой и «завербовал» меня Виталий Маркович в свое закордонное турне.

В то время имя Примакова-литератора уже было широко известно не только в военных кругах. «Рейды червонных казаков», коллективный труд «Червонное казачество», рассказы о Китае – «Записки волонтера», затем книжка «Митька Кудряш».

В образе обаятельного рядового бойца Митьки Кудряша вожак червонных казаков, сменив клинок на перо, показал широким кругам советских читателей мужественный характер, чистую душу украинского парня, который не только делом, но и словом до последнего вздоха боролся за святое народное дело, за дело Ленина. Тем еще привлекательно это небольшое по объему, но значительное по своему звучанию произведение, что оно переполнено безграничной любовью автора, я бы сказал, нежностью, к тем, кого приходилось ему посылать повседневно в бой, в огонь, на смерть.

Под умелой рукой Примакова громили врага тысячи бойцов. Каждый из них жил в его мудром и горячем сердце. Жил не аморфной личинкой, а целеустремленной и ярко выраженной личностью. Таким вот и был герой его задушевного повествования, червонный казак Митька Кудряш, не личинка, а личность – рядовой представитель героической украинской конницы.

Когда зашла речь о будущих произведениях, Примаков залез в карман своих синих брюк, достал изрядно уже почерневшую походную трубку. С этой самой трубкой в зубах весной 1919 года он, под залповым огнем гайдамаков, повел своих бойцов через мост, соединявший Старый и Новый Изяслав. Вот тогда червонные казаки, восхищаясь бесстрашием своего командира, твердили в один голос: «Нашего Примака и пуля не берет!»

Задымив, он высказал интересную мысль – несочинителю трудно написать вещь, а сочинителю трудно ее напечатать. Но он не жалуется. Написать вещь, правда, очень и очень непросто, а в отношении публикации – пожалуйста! Тузы из больших редакций и те просят. Нет отбоя. Только вот времени мало. Но он надеется наверстать упущенное там, в Кабуле.

– Бог, – улыбнулся мой собеседник, – дал человеку две золотые десятки. Это от двадцати до тридцати и от тридцати до сорока. Самый расцвет сил… А потом пойдет серебро, за ним, увы, медь. Одна медь. Пожалуй, первая золотая десятка не растрачена зря. Но вот как будет со второй?..

Что ж? Можно прямо сказать, что и она, вторая «золотая десятка», оказалась полновесной. Ну, а до серебра Примаков так и не дотянул…

Лесть не была у нас в моде. Но я напомнил Виталию об успехе его «Записок волонтера» и высказал мнение, что его будущий рассказ об Афганистане читатель встретит так же тепло.

– «Уж сколько раз твердили миру…» – лукаво посмотрел на меня Примаков. – Ах, эти судьи!.. Наш верховный судья – это читатель. А критики… Есть среди них такие… устраивают «громкие свадьбы» мертвым и «тихие похороны» живым… Я знаю себе цену. Я солдат шестнадцатой роты славного полка сочинителей. Но без шестнадцатой роты нет и полка…

Жаловался Примаков только на скудость словесной обоймы.

– Вот, – в шутку досадовал он, – если б можно было, как на фронте врага, догонять слова клинком или пойти на них глубоким рейдом… Хотя, – добавил он, – слово и штык – не враги. Наоборот – лучшие друзья. Так, например, считает Маяковский.

А я напомнил Виталию его старое высказывание, что в червонном казачестве удержится лишь тот комиссар и того комиссара полюбит казачья масса, кто до боя действует горячим ленинским словом, а в бою – острым казачьим клинком. Тут и слово, тут и штык!..

Примаков повел плечом и сказал, что он этого не помнит.

Мало что приходилось говорить людям за четыре года походов и боев. Записываются и повторяются лишь слова великих, а он человек рядовой и писатель так себе. Вот Маяковский, с которым он недавно близко познакомился, – это сила, это великан, это гигант! И его оценят потом. Может, только после его смерти. «Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия…» Это мощь! Как Пушкин: «Глаголом жечь сердца людей…»

Виталий искренне сокрушался, почему не сбылась его мечта, которой он жил в Чернигове, в усадьбе на Северянской, когда они вместе с Юрием Коцюбинским, затаив дух, слушали горячие литературные споры старших – уже тяжко больного Михаила Коцюбинского с его молодыми коллегами Павлом Тычиной и Василем Блакитным.

В 1917 году, вернувшись из Сибири, он взялся было за перо. Громил на страницах киевского «Социал-демократа» меньшевиков, самостийников. Бегал в редакцию на Думскую площадь, чтоб схватить свежий листок со своей собственной заметкой. Но партия сказала ему: перо – это после, а вот клинок – это в первую очередь! И, забыв про свой дар литератора, Примаков стал кавалеристом!

В «Лукьяновке» после суда, дожидаясь более года этапа в Сибирь, Виталий много читал. За книги довелось повоевать с тюремщиками, вплоть до угрозы перерезать себе вены стеклом. И здесь сказался, видать, нрав «Печенега»… В тюрьме, чтоб скоротать время, Виталий пишет стихи.

Может, его волновало и то, что Оксана не без интереса вслушивалась в строчки, которые посвящал и читал ей молодой семинарист Блакитный.

И хотя Виталий в этом соревновании не мог выйти победителем, Оксана все же отдала предпочтение не признанному поэту, а стойкому революционеру, только что вернувшемуся ил ссылки. Не стал Виталий лириком, хотя некоторые его стихи и были опубликованы.

В связи с награждением Демьяна Бедного Примаков писал в 1923 году:

В седельной кобуре и в сумке полевойТвои стихи возили мы с собой.На бивуаках, у костров,Когда стихал орудий гром,Веселый, острый стих звучал:На новый бой, на подвиг звал…Мы шлем привет Демьяну-кавалеруЗа то, что поддержал в усталых Силу,в массах – Веру.

Сокрушался Виталий, что в Харькове, тогдашней столице Украины, литераторы мало пишут о героических делах червонных казаков. Так и вовсе могут забыть о них.

С горечью и досадой Примаков вспомнил недавнюю беседу с одним военным товарищем. Шла речь о стихах Есенина. Собеседник Примакова сказал: «Такого рифмача надо лет на пяток определить в Соловки, а потом пущай строчит». Хоть бы на шахты или на завод, так нет – в Соловки.

– Но… – усмехнулся Виталий Маркович, – хоть всегда и было больше мастеров запретов, нежели мастеров полемики, «бодливой корове бог рог не дает». Тот ненавистник поэтов, между прочим, недавно отличился… Выступал в Академии Фрунзе и врезал такое: «Солдатам говорили – поверните штыки, и они их повяртывали…» Вот этим «повяртывали» он уморил аудиторию. Люди тянутся к грамоте, учатся, но, увы, не все… Понимаю – иметь свое мнение о писателе, о книге – право любого отделкома. Но указывать писателю не положено и командарму. Вести литературу – дело партии, дело выбранных самими литераторами товарищей. Но если они, эти товарищи, начнут совать свой нос в стратегию государства, а наши полководцы – направлять ход художественного творчества, то все мы превратимся в жестоко осмеянных Щедриным пошехонцев. И те и другие будут похожи на солдата, у которого носки вместе, а пятки врозь… Нельзя осуждать, писателя за то, что он не повторяет передовиц, – продолжал Виталий. – Это конъюнктурщики берут из них не столько идеи, сколько формулы. А настоящий писатель – лишь одни идеи. Зато тот вояка вовсю хвалил одного преуспевающего беллетриста. Я его назвал детским писателем. И мой собеседниц очень обиделся на меня, когда на его вопрос: «Почему он детский писатель?» – я ответил: «Он пишет для взрослых, впавших в детство…» «Искра божья!» – усмехнулся Примаков. – Бог, который ею награждает, весьма скупая личность. Одному отвалит полный чувал тех самых волшебных искр, другому – лишь пыль от тех чувалов. В зависимости от того, как писатель использует божий дар, один становится великим гражданином, другой – великим обывателем… Сам бог – раздатчик «искры божьей», видит, как много великих талантов тратят свой священный огонь у пивных стоек… А иной, на все лады воспевающий царя природы – человека в своих книгах, в жизни пинает его ногой. Как и в древние времена, судьба устраивает свои непостижимые шутки – дарит человечеству великого мастера и великого хама в одной упаковке. Больше всего конъюнктурщиков и дает эта категория. А там, где вступает в силу закон мимикрии, глохнет закон совести…