Плач перепелки. Оправдание крови - Иван Гаврилович Чигринов

Спустя некоторое время дедок опять спросил Чубаря:

— Где же остальные твои партизаны?

— В лесу.

— Ясно, — кивнул старик, будто наконец уяснил для себя что-то.

— Да, лес теперь домом стал для многих, — философски заметил Корней, которому явно не хотелось, чтоб весь разговор с незнакомым человеком вел Пшекин — так звали в деревне старика. — Только у нас тут… так себе лес. От злого глаза лишь спрятаться за кустом. А ежели вздумает кто поискать кого по-настоящему, то и найти нетрудно будет. Словом, нашего леса хватает только на дрова. А вот туда, под Брянск, там настоящие леса. Потом на Мглин, на Клетню. Тоже дай бог какие леса. Да и сюда, — он показал рукой вдоль деревенской улицы. — Но там уже Белоруссия начинается. Вот как за Ипуть, так и в Белоруссию сразу попадешь.

Чубарь спросил:

— А до Ипути лесов не будет?

— Да, считай, наш последний. До Ипути уже одно поле пойдет.

Пока происходил весь этот разговор, петропольский единоличник незаметно, по крайней мере для Чубаря, сел на своего коня и, втянув голову в плечи, потрусил в лес по той дороге, откуда приехал в деревню Чубарь. Из Ширяевки в ту сторону она вела одна. Деревня стояла, видимо, на отшибе от района, прикрытая с северо-востока хвойным лесом. Точнее говоря, даже больше, чем только с северо-востока, ибо въезд в деревню и выезд из нее шли по лесу. Но леса этого хватало только на то, чтобы выпустить из объятий дорогу через деревню и проглотить ее на другом конце. Линия так называемого среза проходила как раз по южной окраине деревни. Удивительно, но в самой Ширяевке и по обе стороны от нее все делалось будто по строгим правилам геометрии. Особенно этому отвечали выкорчеванный поперек неполного прямоугольника лес, где уютно, точно закладка какая, разместилась деревня, и ровная, как по линейке проложенная, улица, к слову сказать, единственная здесь. Хаты — самой нехитрой крестьянской архитектуры — стояли на одинаковом расстоянии между собой и почти все без исключения были крыты гонтом. Над чьей-то крышей посреди деревни торчала журавлем радиоантенна — довольно редкая пока примета двадцатого столетия Строилась Ширяевка не сразу, во всяком случае, не за год и не за два, так как в этом конце было несколько совсем иных дворов, может, позапрошлогодних, на которых еще не успели почернеть бревна, но даже постороннему глазу было видно, что принадлежала она к тем поселениям, которые основывались уже если не при колхозном строе, то незадолго до начала коллективизации.

С того момента, как Чубарь приехал в Ширяевку, прошло не более получаса.

Солнце заметно поднялось над лесом На востоке дождевых туч не было. Зато с западной стороны небо еще будто клубилось. А ветер то и дело сносил всклокоченные тучи на южную сторону, словно и впрямь не давал снова заслонить солнце.

— Как же теперь будет? — спросил Корней Чубаря.

— Что — как?

— Ну, раз руководителей наших нет… Мы так понимаем, что без председателя сельсовета или же председателя колхоза и решать нечего.

— Как-нибудь обойдемся без них, — улыбнулся Чубарь. — Тем более что вашу Ширяевку стороной не объедешь. К тому же знакомые… — И, чтобы не оставлять крестьян, особенно старика Пшекина, который уже, наверное, снова изнывал от любопытства, в неведении, объяснил полушутя: — Мы ведь с Егором вашим давние знакомые?

— Как же, виделись вчера, — подтвердил Егор и, будто оправдываясь, добавил: — Когда искал телку.

— Вот и я подумал, спрошу, где тут Егорова хата…

— А что там, в хате, делать теперь? — пожал плечами Егор и даже не посмотрел на Чубаря.

— Как что? — укоризненно покачал головой старик Пшекин. — Ясное дело, встретить человека надо, угостить. А то, может, у него еще и крошки во рту не было сегодня.

— Ты прав, дед, — признался Чубарь, но не потому только, что был голоден, хотелось также посмотреть, что будет дальше из этого разговора. — Живот давно подвело.

— Вот, слышишь, Егор?

— Если ты такой скорый да богатый, то и угощай, — бросил старику недовольный Егор. — Я тебе не запрещаю.

— Сам же слышал, человек к тебе хочет. Знакомый.

— Такой, как и твой. А мне за стол сажать его не к чему. Телку вон…

— Ты из-за телки теперь!..

— А Егор обычно дружит до первого страха, — поддел Корней.

— Ну, а ты до которого? — скосил глаза в Корнееву сторону Егор.

Чубарь, неловко улыбаясь, сказал:

— Что ж, дед, придется напроситься к тебе в гости, раз Егор отказывает.

— Ко мне? — будто удивился старик и, скрывая свою растерянность, вдруг начал сильно и долго чесать пятерней под картузом голову.

Тогда Чубарь обвел взглядом остальных примолкших мужиков. Те стыдливо опустили глаза. Пораженный этим, Чубарь поймал себя на мысли, что на улице с его участием происходило что-то наподобие нелепого театрального представления. Себя Чубарь склонен был видеть в нем не более и не менее как обязательным, даже неотъемлемым, но, по существу, никому не нужным атрибутом, который участники представления открыто перекидывали друг другу. Сперва ему подумалось, что виноват был Егор, который все еще злился из-за пропавшей телушки, но это было не так. Собственно, все эти мужики стоили друг друга, и, наверное, никто не перетянул бы на чаше весов, если бы пришлось взвесить их на предмет- обычной настороженности, а еще более сметливого крестьянского здравомыслия. Просто никому не хотелось вести в хату вооруженного человека. И Чубарь понимал это. Но он понимал и то, что в других условиях, например, если бы он зашел к кому-нибудь из них без свидетелей, не было бы отказа ни в гостеприимстве, ни в приюте. Многое для понимания этого давал случай, который произошел в Белой Глине, когда старый Якушок просил Чубаря, чтобы тот вел его через деревню под винтовкой. Более того, Чубарь мог уже предполагать, что и впредь придется встречаться с чем-то похожим и что так или почти так будет по крайней мере до того времени, пока сами события не утратят нынешнюю неопределенность.

Наконец настал момент, когда и Чубарь, и ширяевские мужики начали осознавать нелепость этого положения: и одна, и другая стороны нетерпеливо ждали чего-то друг от друга.

На что уж Пшекин был несдержан на язык и въедлив, но и тот, казалось, потерял интерес к Чубарю. Глаза его, по-стариковски воспаленные и по-мальчишески хитровато дурашливые, утонули под бровями, а фигура, которая до этого, будто у молодого непоседы, вся ходуном ходила, сделалась еще более костлявой и, как тень,