Лишний в его игре - Алена Игоревна Филипенко

Вокруг удивительно тихо — как будто на острове мы одни. Время остановилось.

Полумрак. Безоблачное небо над головой; можно легко увидеть Кассиопею и Большую Медведицу. На улице около семи градусов тепла, руки и нос подмерзают. Пахнет сыростью, землей и молодой травой. Вода кажется серебристой от света фонарей.

Я застрял на чертовом острове, и мне придется ночевать в лодке. Я прогулял рабочую смену, и меня ищет милиция, но…

Но мне так хорошо петь!

— Блин, Хмурь, а у тебя, оказывается, приятный голос, — с восхищением говорит Ярослав, когда я заканчиваю, и все портит.

— Спасибо, Славик.

Он тут же рычит:

— Я просил не называть меня так!

— Тогда и ты не называй меня так.

Он запинается, ему неловко:

— Извини. Просто так все тебя зовут, и я подумал…

Заминка.

— То есть когда все делают что-то одно, это автоматически считается правильным? — колко уточняю я.

— Нет… Чел, я просто не думал об этом так, — стыдливо говорит он.

— А ты думай хотя бы иногда. Думать полезно. Так мозги не превратятся в кисель.

Я выбираюсь из такси, ухожу к соседней лодке и сажусь на борт. Смотрю за канал, где бликуют огни ночного города. Сейчас он кажется мне другим миром.

— Ну куда ты ушел? — Ярослав садится рядом.

— Я ем свой круассан и пью свой кофе с видом на бриллианты. Не мешай мне.

— Ну чего ты дуешься? Ну сорри! Данил, Даня, Дэнчик! Так ведь окей? Пис?

— Так хорошо.

Какое-то время мы молчим. Тишину прерывает синхронное урчание наших животов. Ярослав мечтательно протягивает:

— Во-от бы у нас правда были круассаны с кофе…

Тут я кое-что вспоминаю. С надеждой сую руку в карман и достаю… Печенье «Вагон Вилс»! Я не съел его на перемене, решил припрятать дома на самый черный день. Ведь мой дом — это такое место, где под потолком всегда сгущаются грозовые тучи. А это печенье не просто печенье. Его мне дала Катерина Николаевна. Как в фильмах, где мамы собирают детей в школу. Этот «Вагон Вилс» — мой личный кусочек солнца.

— У нас есть кое-что получше! — объявляю я.

— Кул! Вот это улов! — радуется Ярослав.

Я достаю печенье из упаковки. Аккуратно делю его на две равные части, протягиваю Ярославу половинку, при этом вспоминаю свои же слова: «Просто так не станешь разбрасываться „Вагон Вилсом“, согласен? И будешь делиться им только с тем, кто тебе очень и очень дорог».

Мы едим медленно, с удовольствием. Печенье хрустящее, но на зубах оно не измельчается, как обычное, а ломается. В нем есть что-то мягкое, как в пирожных. Даже непонятно, что это — печенье, бисквит или какая-то хитрая вафля. Джем малиновый, вкусный. А еще есть белая прослойка — вроде суфле, но тянется, как зефир. И все это: печенье, джем, суфле — во рту превращается в восхитительный вкусовой микс.

Закончив с ужином, мы облизываем руки, а я — еще и упаковку от печенья.

— У меня пальцы заледенели, — жалуюсь я, а потом вспоминаю, что в кармане у меня есть шапка. Достаю ее и сую туда руки, как в муфту.

Ярослав идет к лодке-такси, вынимает брезент, складывает его по-другому и возвращает на место.

— Надо ложиться спать, — говорит он.

— Что, вместе? — тупо спрашиваю я.

— Если хочешь, выбери себе отель получше, — Ярослав показывает на другие лодки. — Но одеяло только здесь.

Мы ложимся в лодку на брезент и этим же брезентом оборачиваемся. Дрожим от холода, смотрим на небо. Прижимаемся друг к другу плечами и ногами. Пожалуй, это самая странная ночь в моей жизни. Интересно, Ярослав думает о том же? И, будто услышав мой вопрос, он говорит:

— Я все-таки не понимаю… Почему колонки зимой не замерзают?

Я вздыхаю. Мы молчим, каждый думает о своем.

— Эх, мамми с ума сойдет, — наконец сетует Ярослав. — Все участки и морги за ночь обегает. А завтра устроит мне взбучку невиданных масштабов. А тебя будут искать?

— Не думаю. Маме и брату плевать, дома я ночую или нет.

— Везет же.

— Я бы так не сказал.

Я говорю вполне мирно. И ловлю себя на мысли, что больше не злюсь на Ярослава. Это место что-то с нами сделало. Здесь другая реальность, где все начинается заново и где не место старым обидам.

Где-то вдали вдруг раздается вой. Мы с Ярославом резко приподнимаемся, смотрим друг на друга. Замираем.

— Что это? — шепчу я. — Волки?

— Не похоже ни на волка, ни на собаку, — отвечает Ярослав. — Как-то слишком жутко. Вой как загробный. Может… это Дерюгина? С того света воет?

— Что за Дерюгина?

Мой вопрос явно сбивает Ярослава с толку.

— Ну помещица Дерюгина.

Снова пауза.

— Ты что, не в курсе? Ни про Дерюгину, ни про Анну? Из-за которой вообще-то этот город так назвали!

Тут я сержусь:

— У меня времени нет на городские страшилки!

— А это не страшилка, это правда! Вон, слушай!

Вой стихает, но, когда Ярослав несколько раз громко произносит: «Анна! Анна!», снова раздается.

— Ну, что я говорил?

Мне становится любопытно. Я слышал про Анну: у нас в школе есть своя страшилка. В начальной школе — когда нас оставляли на продленку — мы часто ходили по пустым коридорам и отчетливо слышали не то рычание, не то ворчание. Оно иногда стихало, но крикнешь: «Анна! Анна!» — и снова кто-то зарычит-заворчит. Иногда мы слышали и вой. Но учителя, когда мы им об этом рассказывали, говорили, что это глупости и все дело в старых трубах. Почему надо кричать именно «Анна!», никто не знал. Мы связывали это с какой-то ведьмой, которую якобы похоронили на территории школы…

— Ну что за страшилка-то? — спрашиваю я.

Ярослав садится чуть подальше, разворачивается ко мне. Достает фонарик, включает и подсвечивает себе лицо снизу, чтобы оно выглядело зловеще. И жутким голосом рассказывает легенду. Я слушаю замерев — ему здорово удается нагонять страх!

Несколько столетий назад на месте нашего города была деревня, которая принадлежала жестокой помещице Дерюгиной, хозяйке ткацкой фабрики. Она была влюблена в помещика Грушецкого, владеющего соседними селениями. Но Грушецкий безнадежно любил Анну, крепостную Дерюгиной. Он захотел выкупить ее и дать ей вольную. Уязвленная Дерюгина выставила Грушецкому непомерную цену и, пока тот не заплатит, запретила появляться на ее землях и видеть любимую. Она думала, Грушецкий отступится. А он несколько следующих лет трудился не покладая рук, тоже открывал фабрики — все, чтобы заработать на вольную для Анны.

И вот он снова появился на пороге Дерюгиной с