Гендер и политика времени. Феминистская теория и современные дискуссии - Валери Брайсон

гендера в терминах доминирования и подчинения; Гидденс также интересовался, как структуры доминирования сохранялись и опровергались.

Но, в отличие от Маркса, Гидденс рассматривает некоторые «частные» вопросы в ряде своих работ. Например, в «Трансформации интимности» (1992) он специально сделал акцент на истории современных форм сексуальности, связывая их с длительными процессами, взаимодействующими благодаря глобализации, а также разграничением пола и его репродуктивной функции, в комплексе с влиянием на эти процессы феминизма и каждодневной деятельности «обычных женщин». Он утверждает, что традиционные локальные знания и ожидания были заменены терапевтическими «экспертами» по личным отношениям. Эти отношения теперь стали рассматриваться в терминах их способности удовлетворять индивидуальные потребности в саморазвитии и интимной коммуникации таким образом, чтобы партнеры постоянно анализировали состояние своих отношений и собственное эмоциональное здоровье. В сочетании с женским отказом от домашнего порабощения, включенного в ранние формы романтических отношений, это означает, что такие отношения рассматриваются как форма сделки между равными, которая может быть прекращена, если одна из сторон не чувствует удовлетворения своих потребностей. Хотя он утверждает, что такой результат может усилить чувство ненадежности, но Гидденс приветствует новые формы интимных отношений как более демократичные, чем в прошлом. Он также утверждает, что отношения могут оказывать положительное воздействие на общественную сферу, «усиливая личную независимость в контексте чистых отношений, имеющих важные последствия для демократических практик в широком сообществе» (Giddens, 1992, p. 195). Хотя такого рода дискуссии выглядят достаточно близкими к феминистским аргументам об исторической природе частных механизмов и их общих последствий, утверждения Гидденса являются проблематичными. Ведь он не только оставляет в стороне существующее экономическое и политическое неравенство, но, как утверждает Линн Джеймисон (Lynn Jamieson) (1999), еще и игнорирует степень сочетания эгалитарных ожиданий с высоким уровнем неравенства домашних практик. Его основные теоретические идеи, связанные со «структурацией», тем не менее, оказались более плодотворными и значительно повлияли на феминистские работы по «созданию гендера». В нашем последующем обсуждении используем его идеи для более широкой дискуссии о том, как гендер конституируется во времени. Он фокусирует внимание на двух ключевых моментах: постулирует, что гендер — это «идентичность, тонко конституированная во времени, институализированная во внешней среде посредством стилизированного повторения определенных действий» (Butler, 1990, p. 179, выделение в оригинале), и что такие действия сами по себе включают соответствующее гендеру использование времени.

Как уже упоминалось в четвертой главе, теории Джудит Батлер о гендерном спектакле и потенциально разрушительном эффекте табуированного поведения жестко оспаривались; в этом контексте идеи Кэт Уэстон (Kath Weston) имеют особое значение, поскольку они делают акцент на темпоральности. Уэстон признает, что идея «создания гендера» вносит важные корректировки в ранние статические взгляды. Тем не менее, она утверждает, что концепт повторения, находящийся в основе теорий Гидденса и гендерного спектакля, сам по себе базируется на определенных темпоральных представлениях, а именно: на линиях «массового конвейера», которые, по иронии судьбы, исчезают сейчас в западных обществах (критика идей Гидденса, — см.: Greenhouse, 1996). Уэстон утверждает, что нынешняя популярность идеи спектакля отображает овеществление времени поздним капитализмом и глобализацией, которые фокусируются на свободном выборе в настоящем, через который индивиды оказываются свободны «представлять гендерную репрезентацию самих себя, которую они могут выбирать в соответствии со своим вкусом, словно из каталога вещей». Это, по ее мнению, преувеличивает податливость гендера и свободу людей вести себя, как они пожелают. Парадоксально, но это также поддерживает иллюзию, что мужественность и женственность каким-либо «там» образом воспроизводятся, и за кадром остается «усиление, а не вытеснение гендерного неравенства». Повторяя аргументы о важности истории и контекста, Уэстон еще пишет о важности исторического наследия и памяти для понимания нынешних гендерных отношений и настаивает на том, что необходимо «изучать гендер как социальные, материальные отношения во времени, а не как уже овеществленную и превращенную в товар сущность» (Weston, 2002, pp. 74, 134, 135).

Хотя Батлер и Уэстон в основном акцентировали внимание на сексуальном поведении, другие исследователи определили время как ключевой аспект «создания гендера». В отличие от Батлер, эти исследователи предполагают, что люди обычно пытаются подтвердить свою гендерную идентичность, и поэтому их подведение обусловлено существующими нормами о надлежащем поведении, в том числе и непреднамеренно табуированными нормами гендерного времени. С этой точки зрения, люди эффективно сигнализируют о своем гендере через времяпровождение: «в дополнении к производящей рентабельности, мужчины и женщины делят время занятости и время домашнего труда таким образом, что они также "производят гендер"»; «ее деятельность как прачки и его умение вкручивать лампочки не только делают одежу чистой или освещает комнату, но также создает подтверждение гендерных ролей» (Sirianni and Negrey, 2000, p. 65; Blumberg, 1991, p. 20; схожая дискуссия, см.: West and Zimmerman, 1991; Bianchi et al., 2000).

Эти нормы гендерного времени создают дисциплинарный эффект, который «… осложняет индивидам пересечение профессиональных и социальных границ, связанных с их полом, работающие женщины, выполняющие огромный объем работы, и мужчины, ориентированные на уход за детьми, испытывают на себе давление общественного неодобрения, растрачивая «слишком много» своего времени на деятельность, не связанную с их прямыми (традиционными) обязанностями» (Epstein and Kalleberg, 2004a, pp. 17-18; см. также: Gerson, 2002).

Очевидны практические последствия подобной ситуации, что дает возможность некоторым авторам утверждать, будто нежелание мужчин убирать в доме не просто связано с их неприязнью к этому виду работы, но и с опасностью, что такие их действия представляют угрозу для их собственной мужской идентичности. Это подтверждают исследования Джули Брайнес (Julie Brines): североамериканские мужчины, экономически зависящие от своих жен (чья «мужественность» поэтому находится под угрозой), выполняют немного работ по дому, даже если располагают временем. Выводы ее таковы: «Похоже, исполняя меньше домашней работы, экономически зависимые мужья также "создают гендер"» (Brines, 1994, p. 652). И Пол Кершоу (Paul Kershaw) (2005) аналогично предполагает, что нежелание шведских отцов уходить на весь возможный срок в декретный отпуск связано с символическим значением мужественности: необходимы сильные стимулы для борьбы с этим явлением.

Циники могут счесть эти аргументы оправданиями для лени и отказа от утомительной работы, а нормы гендерного времени — просто поддержкой мужских привилегий, в частности, их свободы от домашних обязанностей. Эти нормы также защищают возможность более высоких заработков для мужчин путем введения нового уровня сложности для женщин через требования удлиненных часов работы для высокооплачиваемых профессий, считающихся «героическим выражением мужественности», недоступным женщинам (Collinson and Collinson, 2004, p. 240). Как подчеркивает Синтия Эпштейн (Cynthia Epstein), противоречивые гендерные нормы ведут к тому, что «если женщины проводят большую часть своего времени на работе, им не хватает времени для выполнения обязанностей в семье. Если же они не воспользуются