Нью-Йорк – Москва – Любовь - Анна Берсенева

– Кстати, индейка уже на столе, – словно подслушав ее мысли, сказал Полиевкт. – По-моему, лучше съесть ее горячей.

Индейка оставалась горячей потому, что серебряное блюдо, на котором она возвышалась посередине стола, было воодружено на серебряную же жаровню.

– А это уже голландское изобретение, – показывая на жаровню, сказал Полиевкт. – Я его в Амстердаме и приобрел, когда был в командировке.

– Вы много ездите, – заметила Алиса, садясь за стол.

– Ну, экономику везде изучают, – пожал плечами он. – У нас университетский обмен с пятнадцатью странами.

Алисе все же казалось немного странным, что университетский профессор, пусть и в такой актуальной области, как экономика, живет в загородном доме, который, будь он построен в пятнадцати минутах езды не от Москвы, а от Нью-Йорка, стоил бы несколько миллионов. Но, в конце концов, что ей за дело до доходов русских профессоров и до их недвижимости?

Окинув взглядом стол, Алиса поняла, что не сможет попробовать и половины расставленных на нем блюд.

– Я столько никогда в жизни не съем, Пол! – сказала она почти с ужасом.

Полиевкт засмеялся.

– Я что, произвожу впечатление рачительного хозяина, который требует, чтобы его гости вылизывали корочкой тарелки? Вы попробуете то, что захотите. Вот этот салат, например. Кстати, во всем мире его называют русским, и без всяких на то оснований. Вообще-то он называется «Оливье» и имеет французское происхождение. Ну вот, попробуйте его. И индейку, разумеется, тоже. Или можете есть только овощи и фрукты. Ведь вы наверняка на диете?

В отличие от абсолютного большинства актрис, Алисе сидеть на диете как раз таки не приходилось. Она обладала счастливым свойством, которое вызывало жгучую зависть коллег: не поправлялась ни от какой пищи и любую могла поглощать в любых количествах. Наверное, это было какое-то генетическое свойство, передающееся по женской линии: мама тоже не поправлялась ни от чего, и бабушка до старости сохранила девичью фигуру.

– Я попробую все, – сказала Алиса. – С моей фигурой ничего не случится.

– С таким решительным видом, я думаю, Наполеон принимал решение о Египетском походе, – улыбнулся Полиевкт. – Вы бываете трогательны, Алиса. Трогательная юная женщина…

Собственные двадцать пять лет не казались Алисе юностью. Но возражать она не стала. Что-то насторожило ее в Полиевктовой интонации, но что именно, понять она не успела…

«Я уже три месяца скольжу по самой поверхности жизни, – подумала она. – Скольжу, ни во что не углубляюсь, и мне хорошо. Почему я вдруг должна разбираться в каких-то неочевидных нюансах чужой речи?»

К тому же это была речь человека, который не вызывал у нее никаких эмоций, кроме разве что легкого любопытства.

Этот человек наливал в Алисин бокал красное вино, клал на ее тарелку то русский салат, то индейку, то какое-то особенное мясо, которое коптилось по секретному рецепту в тверской деревне, он развлекал ее непринужденной беседой и время от времени менял в огромном музыкальном центре диски с отличной музыкой… Все это было приятно и не вызывало вопросов.

– Когда-то в России ни один званый обед не обходился без музыкантов, – сказал он. – В маленьких уездных городках приглашали домой полковой оркестр, а если на него не хватало средств, то звали хотя бы евреев, которые обычно играли на похоронах. Ну а уж если жили совсем стесненно, то посылали за соседской девочкой, и она разыгрывала на фортепиано весь репертуар своей музыкальной школы, включая гаммы.

– А все-таки не очень приятно играть на фортепиано, когда все едят, – сказала Алиса.

– Не думаю, – пожал плечами Полиевкт. – Музыка ведь бывает разного уровня. Одна предназначена для того, чтобы ей с благоговением внимали в концертном зале, другая – чтобы способствовать пищеварению. А иначе разве существовали бы ресторанные оркестры?

– Я однажды три месяца работала в поющем кафе, – сказала Алиса. – Когда училась в «Манхэттен-арт».

– Что такое поющее кафе? – заинтересовался Полиевкт.

– В котором все официанты поют. Оперные арии, или джаз, или что-нибудь попроще. Принимают заказы, приносят тарелки, подают счет – и все время поют. Я недолго там работала, потому что начала ненавидеть всех, кто ходит в рестораны. Это было очень глупо, – улыбнулась Алиса.

– Вы необычная девушка, – сказал Полиевкт. – Даже для России, а для Америки, я думаю, особенно. Скажите, Алиса, а вы хотите быть счастливой?

– Конечно, – засмеялась она. – А что, кто-нибудь хочет быть несчастным? Хотя, когда я читала Достоевского, то верила, что такие люди бывают.

– Нет, я неточно сформулировал вопрос, – оговорился он. – Вы считаете, что всегда должны быть счастливой, а если в какой-то момент своей жизни несчастливы, то это ошибка, или даже не ошибка, а что-то вроде неприличной болезни?

– Не знаю, – помолчав, ответила Алиса. – Если бы мы с вами были в Америке, я сказала бы, что это именно так. Это наша главная жизненная установка, и вам она, конечно, известна. А здесь – я не знаю… Здесь эмоции разнообразнее, чем просто счастье, – несколько смущенно пояснила она. – И поэтому я потеряла уверенность в том, что счастье – это наилучшее человеческое состояние. Есть что-то еще, и оно важнее… Но мы напрасно об этом рассуждаем! – Она встряхнула головой, словно отгоняя от себя что-то тревожное. – Все это слишком неясно, смутно. Я думаю, о таких вещах лучше молчать.

– Как вам будет угодно. Почему вы улыбнулись?

– Потому что вы говорите такими словами, которыми говорят герои русских романов. Достоевского, например. Хотя, мне кажется, вы совсем не похожи на героя Достоевского. Ведь вы как раз считаете нужным быть счастливым, Пол, я правильно догадалась?

– Кажется, индейка остыла, несмотря на голландское приспособление, – сказал Полиевкт. – Я отпустил помощницу по дому, но, думаю, с микроволновкой справлюсь и сам. Одну минуту, Алиса.

«Я просто идиотка! – сердито подумала она. – Ведь сама же размышляла, что не надо заглядывать глубже поверхности, и сама же задаю такие… неповерхностные вопросы. Это все Москва, слишком много Москвы! Может, все-таки пора домой, в Нью-Йорк?»

Полиевкт вернулся с разогретой индейкой если не через минуту, то все-таки очень скоро. Алиса успела допить вино, которое оставалось у нее в бокале, а новую порцию он налил ей уже сам.

– Отвратительная погода, – сказал он. – Ноябрь и февраль – самые унылые русские месяцы.

Ветер бил в окна крупным, на лету леденеющим дождем, это было слышно даже сквозь двойные герметичные стекла. Когда подъезжали к дому, Алиса успела заметить, что он стоит на плоском, как тарелка, участке; несколько одиноких деревьев, явно посаженных уже большими, не делали место обжитым. Точно такие же несколько домов виднелись в бездревесном отдалении.