Лица - Джоанна Кингслей

Жени испытывала двойственные чувства. Ей было тяжело думать, что она потеряет Вандергриффов, никогда снова не приедет в Топнотч. Но если Лекс на самом деле подожгла себя, чтобы умереть или отомстить Жени, не оставалось ничего более, как порвать с ними связи… И вновь потерять семью.

Много раз она принималась писать Пелу ответ. Но через несколько минут откладывала ручку и упиралась взглядом в окно. Она приняла бы приглашение, но вдруг, приехав, встретит недоброжелательные взгляды и, быть может, обвинения?

В середине августа Жени все же позвонила Пелу в Вашингтон и сообщила, что на праздники приедет в Топнотч.

Лекс жила в главном доме, а не в своей хижине. Ее комната была самой фешенебельной в Топнотче — специально переделанной во время ее болезни — с телефоном и интеркомом, соединяющим с кухней. Пол покрыт пушистым ковром, кресла обиты мягчайшей перчаточной кожей, в шкафы встроены телевизор и первоклассная аудиоаппаратура, книжные полки уставлены недавно приобретенными книгами в глянцевых обложках.

— Давненько не виделись, — коротко бросила Лекс. Она сидела в светлом кресле в тени, вне круга света, отбрасываемого торшером. Вначале Жени не смогла рассмотреть лицо подруги, но заметила, что та еще прибавила в весе. Широкие брюки плотно облегали бедра, пухлая кисть поднялась в равнодушном приветствии.

— Здравствуй, Лекс. Я приехала.

— Да? Мило с твоей стороны.

— Лекс…

Лекс поднялась и дико дернула лицом в сторону Жени. Девушка отпрянула. Лицо подруги было жестоко изуродовано шрамами, ужасными под близким светом торшера. Лекс скривила рот, как будто собиралась плюнуть, но постепенно успокоилась. Она с вызовом стояла перед Жени, положив руки на бедра.

— Ну что, думаешь, в таком виде я выгляжу лучше?

— Пожалуйста, Лекс, не надо…

— Прямо кинозвезда. Какой персонаж подойдет мне больше: Дракула или Франкенштейн? Или нет. Мы вместе снимаемся в иностранном кино. «Красотка и зверь».

— Прекрати! — закричала Жени.

Враждебность будто вышла из тела Лекс. Она уронила руки с бедер и снова опустилась в кресло, упрятанное подальше от света лампы. Голос ее смягчился.

— Не представляешь, какой ад мне пришлось вынести.

Жени опустилась на колени подле нее и положила голову подруге на бедро:

— Извини меня.

— Тебя? — Лекс заплакала.

Жени не сдержалась и отвернулась. Лицо подруги, искаженное рыданиями, стало очень похоже на лицо отца Жени.

— Извинить тебя? — повторяла она. Слезы катились по выщербинам и шрамам, но ни единого стона не вырвалось изо рта.

— Да, — Жени уперлась взглядом в ковер. — Если бы ты тогда не отодвинула свой мешок…

— Ничего бы не изменилось.

Жени в страхе посмотрела на нее:

— Так ты сама…

— Это был несчастный случай. Кто знает, быть может, выпало мое число.

Ее слова не убедили Жени:

— Прости…

— Забудем об этом, — произнесла Лекс ровным голосом.

Жени поднялась с колен:

— Ты спускаешься к обеду?

— Чтобы портить всем аппетит?

— Тогда можно, я поднимусь к тебе после?

— Как хочешь, — когда Жени уже выходила из комнаты, Лекс окликнула ее:

— Веселых развлечений!

Внизу на полу сияла освещенная полоса. Дверь на улицу оказалась приоткрытой и пропускала внутрь вечернюю прохладу и сентябрьское солнце, обрамляя пейзаж медовых лугов и леса в отдалении.

В нескольких ярдах за дверью стояла Мег и с кем-то разговаривала. Она снова была сама собой, слегка склоняясь к собеседнику, поднимала в смехе лицо. Жени было направилась к ней, но узнав голос, остановилась.

— Жени! — позвала ее женщина, и когда та подошла, обняла ее. — Ты помнишь…

— Здравствуйте, — поприветствовал ее Эли Брандт. — Давненько не встречались.

Пожимая ей руку, врач осмотрел ладонь с профессиональным интересом, хотя сама она давно забыла об ожоге.

— Здравствуйте, — Жени вышла на свет. Под лучами солнца Эли Брандт выглядел скорее не мужчиной, а олицетворением чего-то, как греческие боги олицетворяли красоту, музыку, знание.

— Как ты нашла Лекс? — спросила Мег, внезапно заволновавшись.

— В порядке, — ответила Жени, но мать не удовлетворилась этим, и она добавила: — Думаю, она подавлена. Чувствует горечь.

Мег со вздохом кивнула.

— Это естественная реакция, — прокомментировал Эли Брандт, повернувшись к Жени. — Это я и пытался объяснить Мег. Предсказуемый период. К несчастью, я наблюдал это слишком часто. Тяжело обожженные неизбежно проходят стадию, когда они удаляются от людей.

— Мы хотели, чтобы вы приехали раньше, — сказала Мег, — но Лекс отказывалась. Думала, ее вид приведет вас в замешательство. О вашем приезде мы сообщили ей только сегодня утром.

— Но Лекс нужна профессиональная помощь, — Эли Брандт произнес это таким тоном, что Жени поняла, он говорил об этом Мег и раньше.

— Вы знаете, она отказывается выходить из дома. Мы даже не можем вытащить ее из комнаты, Эли, — на лице Мег не осталось и следа недавнего веселья. — Мы послали самолет за психиатром, — сообщила она Жени, — но дочь наотрез отказалась его видеть. Нужно найти кого-нибудь, кто бы согласился здесь жить все время. Но это невозможно, — она моргнула, и этот жест напомнил Жени сына Мег. — Надеюсь, что хоть твой приезд ее развеселит.

— Боюсь, что нет, — ответила безнадежно Жени.

— Не говорите так, — перебил ее Эли Брандт. Мне говорили, что летом вы работали в лаборатории Дженсона. Весьма почетно.

Жени испытала благодарность к врачу за то, что он переменил тему разговора.

— Интересно? — спросил он. — Это то, что вам нужно?

— И да, и нет, — ответила она; завладев вниманием Эли Брандта, она вдруг поняла, как часто думала о нем, все это время. Постоянно ощущала его присутствие, как будто он за ней наблюдал.

— А почему бы вам не прогуляться вдвоем? — предложила Мег. — Я должна присмотреть за обедом, а напитки подадут не раньше, чем через час. Как раз подходящее время дня, чтобы сходить на озеро.

— Пойдем? — врач взял Жени под локоть и повел к началу тропинки. Она приспособила свою поступь к его, и они зашагали по мягкой, запятнанной солнечными зайчиками дорожке, ведущей через лес.

— А что в вашей работе вам понравилось?

— Наверное, животные. Я знаю, это только крысы, но у их детенышей такая кожа, что сквозь нее почти можно видеть. Прозрачная. Когда мать их кормит, заметно, как молоко поступает в желудок. Мне неприятно, что приходится с ними проделывать.

— Это хорошо, — задумчиво произнес врач. — В нашей профессии сострадание необходимо больше любого другого качества. Крысы живые существа. А мне кажется, каждое живое существо наделено достоинством собственного бытия.

— Да.

Изящные бордовые и желтые цветы росли по обеим сторонам тропинки. Они шли вперед, и рука хирурга касалась руки Жени.

— Вы все еще намереваетесь заняться пластической хирургией?

— Больше, чем когда-либо!

— А вас предупреждали о трудностях этого ремесла? — Эли шел, опустив глаза и разглядывая дорожку. — О бессонных ночах, внезапных вызовах, о восьми или девяти годах учебы, прежде чем удастся получить диплом? Годах, когда времени не будет хватать ни на что, кроме как на исследование больных, днях, когда вы будете настолько уставать, что все тело онемеет и придется делать невероятное усилие, чтобы даже поесть?

— Нет, — рассмеялась Жени. — Об этом мне никто не говорил.

Ее чистый смех растревожил воздух и напомнил врачу, как она молода.

— У вас не останется времени для общества. И кроме того, пластическая хирургия требует сильных мускулов. Большинство женщин такой силой не обладают.

Жени протянула ему руку и согнула в локте. Врач был поражен твердой округлостью бицепса.

— Вы занимаетесь спортом?

— В основном плаванием.

— Похоже, сила у вас есть, — признал он. — Но требуется еще и выносливость.

— Вы ведь ее в себе сформировали, — из-за деревьев аквамарином блеснуло озеро.

— Да, — согласился Эли, — ее можно выработать, — они вышли на поляну у озера. — А теперь я расскажу, почему все это изнуряющее до смерти безумие стоит того, чтобы им занимались.

Зеркально-гладкая поверхность озера оказалась у самых их ног. Легкое движение воды, как маска в фотографии, сглаживало разницу в их возрасте. Эли был выше и шире в плечах, и рядом с ним Жени выглядела хрупче, чем на самом деле.

Они одновременно подняли глаза, и Брандт тут же перевел их к противоположному берегу озера. Он повернулся, и они направились к дому.

— Я счастлив, — проговорил он. — Большинство хирургов, даже лучшие из них, чаще всего лишены возможности экспериментировать и заниматься исследовательской работой. У многих даже нет собственной практики. У меня все это есть. И ничто нельзя в жизни сравнить с тем чувством воодушевления и удовлетворения, когда к вам приводят пациента, считающегося безнадежным, а вы рискуете, пробуете то, что еще никто ни разу не пробовал — и ваш метод приносит успех, — его голос от напряжения дрогнул, и он повторил: — Ничто в жизни не сравнится с этим чувством — именно оно придает смысл всем годам каторжной работы.