Бунин. Жизнеописание - Александр Ба­бо­ре­ко

После операции мы созвали консилиум, который немного утешил нас: сказал, что есть слабая надежда, что не саркома, что надо сестру перевести в терапевтическую лечебницу и начать лечить рентгеновскими лучами, мышьяком и т. п. И мы немного отдохнули. Но что будет дальше? И как жить, не имея возможности работать — до стихов ли мне теперь! — и тратя пятьсот целковых в месяц?

А тут еще полиция: в ночь после консультации ни с того ни с сего обыск! Я чуть не задохнулся от злобы.

…Мучительно хочется на юг, на солнце, отдохнуть хоть немного. Но выехать сейчас нельзя. Одна надежда на ошибку хирурга: теперь сестре лучше» [358].

Вера Николаевна пишет:

«Да, это были тяжелые дни. Братья были в панике. Слово операция их донельзя пугало. Марья Алексеевна тоже к этому известию отнеслась как к казни. Кто только ее не уговаривал согласиться. Мой брат Павлик, студент-медик второго курса, часами просиживал у ее постели и даже проводил ее в операционный зал.

Когда Марья Алексеевна оправилась, ее перевезли в Остроумовскую клинику…

Привожу выдержку из письма Яна к Нилусу от 9 марта:

„Дорогой милый Петр, вчера у меня была большая радость — появилась надежда, что положение сестры не так уж опасно: проф. Голубинин, который осматривал сестру почти месяц тому назад, твердо заявил, что у нее не саркома… а что именно, покажет недалекое будущее“.

Когда Ян навещал сестру, то он всегда смешил ее, представляя или пьяного, или какие-нибудь сценки из их жизни, старался никогда не говорить о ее состоянии. Он очень томился и решил хоть на короткое время уехать в деревню и там что-нибудь написать, так как болезнь стоила очень дорого. Они с Юлием Алексеевичем видели, что на заграничную поездку нужно махнуть рукой.

Немного успокоившись, Ян уехал в Васильевское, а я осталась в Москве…»[359]

Пятнадцатого марта Бунин писал П. А. Нилусу:

«…Я уже с неделю в деревне. Немного пишу. Встречаю весну средней России, от которой я уже много лет уезжал на юг. Грязно, мокро, ветер… Потягивает на юг»[360].

Из деревни он ездил в Киев для участия в литературном вечере и в Одессу, чтобы немного отдохнуть у художников, — и снова в Москву. Одессу оставил «с большой грустью, что мало виделись, — писал он Нилусу 8 апреля 1908 года из-под Конотопа, — много истратили времени на кабаки, будь они прокляты, и не поговорили как следует…»[361].

Марии Алексеевне стало хуже. Она «принадлежала к трудным больным и от своего недоверчивого, вспыльчивого характера, и от мнительности, и отсутствия терпения.

Братья опять пали духом. Решили, что после Пасхи нужно ее перевезти в Ефремов. За ней должна приехать Настасья Карловна, энергичная, бодрая, сильная женщина. Мы решили, пожив недолго в Ефремове для матери, ехать в Васильевское. С нами на праздники отправился туда и Юлий Алексеевич»[362].

Десятого апреля Бунин сообщал Н. А. Пушешникову:

«Завтра выезжаем в Ефремов. Побыть там намереваемся дня три-четыре, то есть выехать в Глотово четырнадцатого или пятнадцатого»[363].

Шестнадцатого мая 1908 года он писал И. А. Белоусову:

«…Сестра тает не по дням, а по часам, и каждое письмо вышибает из колеи на несколько дней. Кроме того, спешу писать — сижу иногда с утра до ночи… На сестру идет — без всякого преувеличения! — рублей по 500 в месяц. А тут ее дети, перевозка ее из Москвы и т. д.»[364].

Вера Николаевна вспоминает:

«Когда мы приехали в Васильевское, нас встретила изумительная весна, — все было в цвету… Сад… буйно цвел. И мы наслаждались, по вечерам слушая соловьев, особенно в лунные ночи; по утрам и днем работали под кленом, тоже под трели соловьев. Ян писал стихи. Написал „Бог полдня“ и прочел их нам, сидя под белоснежной яблоней в солнечный день. Редактировал переводы Азбелева, рассказы Киплинга для издательства „Земля“. Писал „Иудею“.

Я начала по его совету переводить с английского „Энох Арден“.

Машу перевезли в Ефремов. Мы навестили ее. Она была до жути худа… Решили пригласить к ней земского врача Виганда, который лечил ее и Людмилу Александровну… который сделал то, чего не могли сделать столичные знаменитости, — Маша стала поправляться…

За лето мы подружились с караульщиками; записывали сказки, поговорки, особенно отличался один, Яков Ефимович, его Иван Алексеевич взял в герои „Божьего древа“, удивительный был склад его речи, почти вся она была рифмована»[365].

Бунин жаловался (в письме к А. М. Федорову от 6 августа 1908 г.), что «ослабел… очень устал от всяких передряг. Отдохнуть же нельзя. 1-го сентября надо быть уже в Москве»[366].

Уехал в Москву в конце августа.

В восьмидесятилетний юбилей Толстого, 28 августа 1908 года, Бунин послал ему приветственную телеграмму: «Бесконечно любимый Лев Николаевич, приветствую вас всей душой моей. Иван Бунин»[367].

В сентябре и октябре Бунин жил в Москве, откуда ездил в Петербург. Он гостил у Телешова в Малаховке, присутствовал на «Среде». В конце сентября простудился и заболел.

Предстояло много работы по «Московскому книгоиздательству», для сборников которого — «Земля» — необходимо было собирать материалы. «Знание» выпускало его книги новым изданием. Выходили второй, третий и четвертый тома. В октябре Бунин заключил соглашение с К. П. Пятницким на издание пятого тома. Составлявшие том рассказы следовало представить к 1 ноября, с тем чтобы книга вышла в январе 1909 года.

В издательстве И. А. Белоусова «Утро» в ноябре печаталась книга «Избранных стихотворений» Бунина.

В Петербурге «были на обеде у Котляревских вместе с Ростовцевыми и еще с кем-то. Нестор Александрович Котляревский, спокойный и очень располагающий к себе человек, слушая, как Иван Алексеевич изображает кого-нибудь из деревенских обитателей или общих знакомых, все повторял:

— У вас необыкновенный юмористический талант. Вам необходимо написать комедию вроде „Сна в летнюю ночь“, почему вы не попробуете?..

Вернувшись в Москву, Ян стал говорить, что надо уехать в деревню»[368].

Петр Александрович Нилус восхищался стихами Бунина («Последние слезы» и другие): «Общее впечатление стихов — золото в слитках, не везде оконченное чеканкой»[369], «очень понравилась „Рахиль“, очень! И ловко воспользовался библейской фразой, и есть какое-то настоящее благоговение перед святыней»[370].