Может, оно и так… - Феликс Кандель

— Поговорим.

— Кому начинать?

— Вам начинать, мне не перебивать.

Начинает раздумчиво, слово отделяя от слова, разгоняясь к долгой беседе:

— Не люблю себя на фотографиях. В зеркалах тоже не люблю. Даже в витринном отражении. Вижу не себя — свою бабушку, которая плохо говорила по-русски. А я, литературная девочка, хорошие стихи читала, плохие писала, бегала на поэтические вечера — от себя не убережешься, сочинитель.

— Очень уж вы суровы к себе.

— Не льстите, не надо…

Куда уведут их разговоры, в какие откровения?

— Я балованная. Меня любили, не скрывали этого, а здесь — никто и никому. Дали пособие, и всё. Так хотелось почувствовать тепло, ласку — сразу, по приезде.

Признание:

— Любить-то меня не за что…

Вскидывается:

— Не надо меня любить, не надо!.. Обласкайте хоть кого, и мне станет легче.

Подошло время затронуть запретное:

— Вы тут…?

Угадывает вопрос:

— Одна. Я одна. Муж работал на полигоне, весь в секретах. Мужа привезли в гробу, не дали его открыть; может, никого там не было.

— Дети у вас…?

— Дети были. Неродившиеся. Жили во мне, ждали своего часа. Трое. Нет, четверо… Я с ними разговаривала, кормила, укачивала, каждого называла по имени. Всех любила, но девочку особенно. Косички ей заплетала, платьица примеряла, туфельки с носочками… Теперь я старая, и они во мне умерли.

Горлом издает звук, сглатывая слезы.

— Выдумываю, всё выдумываю. Муж мой… Что делал на своей работе? Какую Хиросиму готовил? Не было у нас детей. Не могло быть. Прошла по свету и недодала, даже детей недодала…

Молчит. Он молчит.

— Читаю вашу книгу. Подбираюсь к последней части… Просьба у меня.

— Слушаю вас.

— Не дайте умереть вашему герою.

— Это от меня не зависит.

— Какие вы жестокие, сочинители!.. Пожалуй что так…

Уходит без оглядки день шестой, в котором герои так и не пришли к единому мнению по какому-либо вопросу и не последовала кратковременная удача, способная утешить хотя бы на время…

Часть седьмая

Синий дым Китая

Утро подступает торопливое.

День хлопотный.

— Что теперь? — спрашивает Ая.

— Надеваем фартуки. Косынки. Берем метлу, тряпки, ведра, пылесос. Генеральная уборка! Перед приездом родителей!

Стараются все.

К себе без поблажки.

Даже Ото-то, потный, взъерошенный, бегает по комнатам, суматошится без особой потребности. Раскраснелся. Помолодел. Растрепались пряди волос. Человек при деле, нужном и важном, не мешайте человеку.

Возятся до полудня.

Потом обедают.

Отдыхают от непосильной работы.

Идут к Ривке-страдалице.

В квартире у Ривки переполох. Ривку забирают в дом престарелых, и соседи собираются у ее постели. Финкель, Ая и Ото-то, Дрор с девочкой, которая держит его за руку, филиппинка приткнулась у двери в тревогах за завтрашний день. Тут же — без них не обойтись — Бублик с Ломтиком, которому сменили подмоченные штанишки на новые.

Сумерничают за задернутыми шторами. Ривка убеждает собравшихся:

— Семьдесят лет — это не так уж и мало. Можно многое успеть, если, конечно, постараться.

Ото-то волнуется:

— Не остаться ли насовсем? Всем вместе. На нашей площадке.

Вздыхают:

— Если бы…

Дрор вскидывается на стуле:

— Слушайте!.. Я же могу и там. В доме престарелых. Оживлять сердца сокрушенных.

Девочка морщит лоб в сомнениях:

— У престарелых? Очень уж престарелых?.. Там я согласна.

Филиппинка сообщает вдруг:

— В нашей деревне. Женщина. Пару лет прожила на том свете, вернулась и стала жить заново.

Обдумывают такую возможность, принимают или отвергают; Ривка прикидывает: «Заново? С Амноном? Я согласна».

Приходят санитары с носилками.

Все провожают Ривку до машины.

Прощаются. Обещают навещать. Долго глядят вослед…

…еда станет пресной, разговоры никчемными, окружение безликим, интересы подернутся ряской, без родника на дне и кувшинки на плаву, тешащей взор. Для стариков нет отдаленного завтра, нет порой и сегодня в неулыбчивом существовании. Сначала не видишь себя со стороны. Затем не хочешь видеть. Не можешь. И наконец, какая разница?..

Можно запасать камушки на могилу.

Ривку удивят старушки, потребляющие немало пищи, будто накапливают ее к дальней дороге. Одна из них тут же сообщит новенькой, гордо потряхивая кудряшками: «Взяла от жизни всё, что успела забрать. И пусть они задавятся от зависти-обиды. Они все…» Другая прибавит свое: «Отец прислал деньги на пианино, а мы купили корову. В войну не было кормов, молока у нее тоже не было…» Третья, глухонькая, слепенькая, в белых валенцах, в синем платье с горошинами, силком выдернутая из Среднерусской возвышенности, будет вскидываться на стуле с каждой ложкой супа: «Тебе это ндравится? Мне не ндравится. Что тут может пондравиться?..»

Мягко, в валенцах, подкатится к Ривкиной кровати, ткнет пальцем в выпуклость у себя на груди, спросит хитровато на незнакомом наречии:

— Чего у меня?

Вытащит из-за пазухи железную коробку, повертит перед носом:

— Чай. Люблю чай. — Глянет подозрительно по сторонам, засунет банку обратно. — Целее будет…

Ривка улыбнется ей, привечая, и она приткнется в уголке кровати, станет перебирать беды свои, взбалтывая ногами:

— Дуня, кричат, бежи домой! Твоего на войну забирают… Прискакала с поля без памяти, а его уж забрали, отвезли и убили. Кручиновата стала, к винцу приохотилась…

В один из дней Ривку поднимут с постели, облачат в нарядное платье, усадят в кресло — так она распорядится. Сын Ицик приедет с женой, с внуком Рони, и она не захочет, чтобы мальчик запомнил бабушку беспомощной. У Рони ожидается бар-мицва в синагоге, но Ривку не повезут на торжество — слишком уж хлопотно, а она, гордая, не попросит. Но напоследок… Напоследок пожелает выслушать те слова, которые внук произнесет перед собравшимися.

— Недельный раздел «Ваишлах», — громко, с выражением, скажет Рони. — Могу наизусть.

— Наизусть, — попросит Ривка.

Станет выпевать положенные строки:

— «И двинулись они из Бейт-Эля, и было еще некоторое расстояние до Эфрата, как Рахель родила, и роды ее были трудные. И когда она напрягалась при родах, повитуха сказала ей: „Не бойся, ибо это тоже тебе сын“. А когда душа ее покидала, потому что она умирала, назвала сына именем Бен-Они, а отец назвал его Биньямин. И умерла Рахель, и была погребена по пути в Эфрат, он же Бейт-Лехем…»

— Достаточно, — оборвет невестка, но Рони дополнит:

— «И поставил Яаков памятник над могилой ее, надгробный памятник Рахели до сего дня…»

Ривка прольет слезу, оплакивая себя и Рахель-страдалицу. Ривка побывает на торжестве без Амнона, что ее огорчит.

— Всё, — скажет, — теперь я согласна. Быть тому.

Молодость — подобно любви — приукрашивает облик.

Старость — сродни ненависти: выпячивает подробности, которые не упрятать от посторонних.

Подступят дни немощи в натужливом дожитии, станет ненавистно тело свое, затасканное на веку, проявятся его запахи, которых прежде не было, размоется синева глаз, поперечная морщина проляжет на лбу знаком обреченности, томление затрет прежние черты. «За что Ты нас старишь, Господи?..» — и Ривка умрет в тихой слабости, на исходе отдаленного дня: грустная бабушка, которую редко навещали. Заснет и не проснется. Или не захочет просыпаться, чтобы затаиться немым обитателем кладбища под боком у мужа. «Куда ты торопишься?» — «К Амнону, куда же еще? Который заждался». — «Сынок, — скажет перед уходом, — научу тебя варить кашу». — «Кашу… — фыркнет его жена. — Понадобится, сама сварю».

Сон навестит щедрым подарком, легкий, нежданный, примет в свои ладони, понесет бережно к Амнону, к его силе, неутомимости, к чистоте и простоте их дома и помыслов, к затяжной работе, от которой ныли руки, веселела душа, к холоду зимних ночей и отброшенному одеялу, когда согревала близость…

Где те дети, что досматривают своих стариков до последнего часа? — хвала им. Позвонит сын Ицик, позовет соседей на похороны. В помещении для прощания, на входе в зал, пометят на табло фамилию, время похорон: «Четырнадцать часов двадцать минут. Ваша очередь плакать». Ицик скажет нежданно для самого себя: «Ты отправляешься в вечное путешествие, мама, и мы надеемся, что оно тебя порадует». Финкель удивится: «Она же хотела в Галилее. Рядом с Амноном». — «Далеко, — отмахнется жена сына. — Чего уж теперь?..» Даже на камне не пометят: «Ривка, жена Амнона»…

Машина увозит Ривку. В дом престарелых.

— Что с квартирой? — спрашивает Финкель.

Филиппинка отвечает:

— Будут продавать.

А мебель? Куда денут старые, послужившие на совесть шкаф, диван, стол и кровать, привезенные из Галилеи, обтертые спинами, обтроганные руками, обласканные взглядами, обогретые объятиями Ривки-Амнона? «Это разве мебель?» — фыркнет жена Ицика и отдаст за малые шекели арабу-перекупщику, который кружит по улицам на ободранном грузовичке, кричит на идише: «Алте захн! Алте захн!..», что прежде означало «Старье берем!».