Струны памяти - Ким Николаевич Балков

не только затем, чтобы я помог по хозяйству, а еще и потому, чтобы было кому рассказывать о своей милицейской жизни.

Не скоро еще Федос Бесфамильный замолкнет. А потом утирает со лба пот, с минуту смотрит на пацаненка Митю, который сидит, присмирев, на постели, подперев грязными кулачками щеки, и глядит на отца большими глазами, говорит сердито:

— А ты чего здесь ошиваешься? Шагом марш к умывальнику!

Пацаненок Митя слезает с кровати и под громкое отцово «раз-два, раз-два!..» идет к двери.

Я смотрю на Федоса Бесфамильного и на его сына, и мне кажется все это до того забавным, что я, не сумев сдержать себя, начинаю хохотать, приговаривая:

— Ну ты даешь, дядя Федос… даешь… Настоящий милиционер, ей-богу!..

Дугар вбегает в избу:

— Дядя Федос, — говорит, — на околице деревни выпимший спать пристроился… Однако, его в амбар надо, под замок. Я подсобил бы…

Федос Бесфамильный откидывает одеяло, начинает одеваться. Появляется жена, узнав, в чем дело, ругается, вырывает из мужниных рук одежду, забрасывает в угол. Я, сердито глянув на Дугара, уговариваю Федоса Бесфамильного не беспокоиться без пути, он долго не соглашается, но в конце концов уступает, и лихорадочный блеск в глазах, который делает его почти красивым, медленно угасает.

Выхожу из дома вместе с Дугаром, в улице спрашиваю у него:

— Выпившего сам видел?..

— Не-е… Мужики проходили мимо, они и попросили, слетай до Федоски, скажи, что на околице выпимший спать пристроился… И я побежал. А что?..

Мужики, видать, решили подшутить над Федосом Бесфамильным, сгонять его на край деревни. Говорю об этом Дугару, он не соглашается. Но я и не слушаю, наперед знаю, о чем он скажет. Думаю о Федосе Бесфамильном, удивляюсь его настырности и не понимаю, откуда она идет.

Дня три Федос Бесфамильный не вылезает из дома, но потом снова, как ни в чем не бывало, появляется на улице, строго оглядывает редких прохожих, иной раз и пальцем погрозит… Он все такой же, высокий, жилистый, с твердой складкой у рта, в старой милицейской гимнастерке без погонов и в солдатских ботинках, которые верно служат ему и зимой, и летом… летом, правда, без обмоток, с легким носком.

Бывает, при встрече я спрашиваю у него. «Что же ты, дядя Федос, все в ботинках да в ботинках? На сапоги денег нету?..» «Денег-то?.. — отвечает. — Денег-то, может, и нету, милицейская служба не для тех, кто любит рубль, да не в том дело… Нога у меня с войны привыкла к ботинку, опять же думаю: в ботинках я живее достану того, кто в бега навострился. Не то что в сапогах…» Я улыбаюсь: на деревне у нас шибко бегать некому да и не за чем… Но молчу.

Изредка хожу на Федосово подворье, поделаю кое-что один ли, в пару ли с пацаненком Митей, который охотно, с милицейской аккуратностью (сказывается отцово воспитание!) исполняет мои просьбы. К примеру, на прошлой неделе я поднял в заборе прясло, поваленное ветром, и не мешкая побежал домой: своей работы делать — не переделать, и у меня отец — занятой человек и до крестьянского ремесла не больно-то охоч.

В то утро я поднимаюсь позже обычного: то ли дождь этому причиною, который мелко и нудно стучит по оконному стеклу, то ли вялость во всем теле: вчера с пацанами ходил на реку, накупался до ломоты в костях… Лениво натягиваю суконные, чуть пониже колеи, штаны, влезаю босыми ногами в старые отцовы ботинки: ичиги мать отдала в починку, выхожу во двор. Мать уже не бренчит, подойником, и корову со двора выгнала, возится на огороде близ капустной грядки… Отыскиваю широкую, деревянную, с коротким черенком лопату, выбрасываю из стайки коровьи лепехи, меняю подстилку… Дожидаюсь, когда мать выйдет с огорода, иду вместе с нею в избу.

За столом мать говорит с удивлением:

— Это ж надо… На конюшне нынешней ночью украли мешок овса. Соседка чуть свет пробегала мимо нашего дома, она и сказала… И надо же такому случиться? Ить сроду на конюшне не было воровства!

Знаю, что не было, и потому, наскоро позавтракав, бегу на конюшню. А там уж старики да старухи, сидят на лавке у центральных ворот, переговариваются и пальцем на Федоса Бесфамильного (он стоит у коновязи, лицо бледное) показывают: «А еще милиционер!.. Не мог пымать вора!..» Догадываюсь: не то поразило их и выгнало из дому, что на конюшне случилось воровство (на своем веку повидали и почище!), а то, что украдено из-под носа у самого Федоски-милиционера. Вот и стараются, перемывают ему косточки.

Приезжает председатель колхоза, слезает с седла, привязывает лошадь к коновязи, подходит к Федосу Бесфамильному. Издали слышу, как он сердито говорит:

— Не доглядел?! — и долго ругается.

Из его слов узнаю, что председателя колхоза пуще всего взволновало не то, сколько украдено, а самый факт воровства: «Что, как и другие начнут красть?.. Безобразие!»

Федос Бесфамильный и не делает попытки оправдаться, и это, кажется, особенно злит председателя.

— Я теперь понимаю, что не зря тебя вычистили из милиции, — говорит он. — Не зря…

— Так точно, не зря, — соглашается Федос Бесфамильный и, вытянувшись в струнку, преданно смотрит на председателя колхоза. У того начинают дрожать руки, он долго не может свернуть самокрутку, а потом с досадой бросает ее наземь. У него дергается широкая правая бровь, когда он говорит:

— Вместо того, чтобы сидеть на конюшне и стеречь колхозное добро, он, понимаешь ли, бегает по деревне и шлет во все концы рапорты. Смешит людей, отрывает от дела.

У Федоса Бесфамильного розовеют кончики ушей, он то откроет рот, то закроет, силясь что-то сказать, но не осмелится; наконец говорит негромко:

— Никак нет… Не отрываю и не смешу, а только считаю своим долгом следить за порядком в деревне. Если я не постараюсь, то кто же тогда постарается?

— А кто… кто уполномочил тебя следить за порядком? — тихо, волнуясь, спрашивает председатель, а потом повышает голое, почти кричит: — Вон… вон отсюда! И можешь больше не приходить. Обойдемся!

Федос Бесфамильный, понурясь, идет по рыхлой, пыльной колее дороги. Я догоняю его, плетусь следом за ним.

А в доме у Федоса Бесфамильного, где и без того никогда не было порядка, теперь бог знает что творится… Двери в сенцы распахнуты, посуда на столе немытая, кровати не заправлены. Посреди комнаты стоят раскрытые чемоданы… Жена Федоса Бесфамильного швыряет в них что ни попадя. Увидев мужа, говорит, посверкивая глазами:

— Все! Хватит срамиться. Уезжаю к матери. А ты оставайся. Оставайся, ирод!..

— Брось дурить! — говорит Федос Бесфамильный, но как-то уж