Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Вооружившись ружьями, матросы носились по палубе взад и вперед, желая, по-видимому, создать впечатление, что их куда больше, чем в самом деле. На том корабле наблюдатель спустился с реи и встал у подножия мачты. На корме другие мужчины оживленно о чем-то спорили, и было ясно, что предметом их спора являемся именно мы. Внезапно один из них, схватив рупор, спросил у нас по-английски, какого мы подданства. На их корабле тотчас взвился британский флаг, и капитан Мерьер приказал поднять наш. На судне, которое объявило себя британским, какое-то время еще продолжался спор, после чего они удалились. Мы, однако, успели увидеть, что наблюдатель снова полез на рею.

Матросы на «Стойком» поставили ружья на место. Погода была чудесная, остальные девушки тоже вышли на палубу, где мы уселись в кружок, болтая о том, что произошло, и уверяя друг друга, что наше воображение, возможно, сильно раздувает опасность.

На полуюте наш капитан горячо обсуждал это событие со своим помощником. Оба считали, что никакие то были не англичане и что их судно шло то ли с мыса Северного, то ли с Мадейры, а может быть, даже из Сан-Доминго. Имея хоть маленький груз и выправленные бумаги, пираты могли легко оправдать свое присутствие в Атлантическом океане и запросто заходить во все порты. Возможно, они заметили, что мы лучше вооружены, что нас много, и не решились взять нас на абордаж… То был единственный случай за время нашего плавания, когда мы испытали страх, что на нас нападут пираты. Но нам предстояли другие злосчастья.

Вечером, в час ужина, в последний раз возвращаясь из камбуза, я встретила в коридоре капитана Мерьера. Он остановился.

— Что вы несете? — задал он мне вопрос.

Я показала ему похлебку из соленой говядины с рисом, сушеные овощи и квашеную капусту, которые составляли наш ужин.

— Хорошо, — сказал он, — хоть наша еда и не кажется вам, наверно, слишком уж привлекательной, но это именно то, что нужно, чтобы вы в добром здравии прибыли на Иль-де-Франс.

Я не знала, что на это ответить. Я могла бы сказать, что такое меню с честью выдерживает сравнение с пищей сиротского дома. Быть может, я покраснела. Тогда он добавил:

— Вы были смелее в полдень на палубе. Я вас отлично видел и, коли я не потребовал, чтобы боцман отвел вас в кают-компанию, то лишь потому, что ваша отвага заслуживала вознаграждения. Что бы вы стали делать, если бы эти бандиты на вас напали?

Я понимала, что он надо мной подтрунивает, и превозмогла свою робость.

— Думаю, что подобный спектакль вполне оправдал бы мое присутствие как на палубе, так и на корабле. Разве я не бросилась в чистую авантюру, уехав из Лориана?

— Вы называете авантюрой то, что отправились на Иль-де-Франс, чтобы вполне разумно выйти замуж?

— А если бы ваша дочь, капитан, вот так же туда отправилась, как бы вы это назвали?

— Прежде всего у меня не могло бы быть дочери вашего возраста, и к тому же я не женат.

— И уж тем более ваша дочь не росла бы в приюте, — сказала я, как мне показалось, со злобой. Но это была лишь горечь.

С наивозможнейшим, очень хотелось верить, изяществом, насколько мне это позволили котелки и внезапная качка, я сделала реверанс, глубоко нырнув в свои юбки.

В этот миг на пороге каюты появилась госпожа Фитаман с высокой прической из крупных локонов, со сверкающим украшением в вырезе платья. Как я, вероятно, была смешна с котелками в руках, в этом жалком холстинковом платьишке и с проступившими на глазах слезами стыда!

— Они просто очаровательны, эти малышки, — сказала госпожа Фитаман, приблизившись к нам. — Особенно эта, не правда ли, капитан? И какая храбрость, чтоб не сказать — какое тщеславие!

Ее слова, естественно, привели меня в ярость. Я уловила в них снисходительное презрение, которое меня оскорбило. Я вошла в каюту, где мои подруги почти закончили ужин, села, как всегда, на пол и принялась молча есть. Вокруг продолжали судить и рядить о главном событии дня, девушки содрогались от восхитительного, уже пережитого ими ужаса. До чего они мне надоели!

— А если бы вас умыкнули пираты и продали бы богатым султанам, вам бы это понравилось? — спросила я. — Никогда бы не знали голода, жили бы во дворце, одевались в шелка, с головы до пят вас обсыпали бы дорогими каменьями. И ты, Теодоза, соорудила бы на голове целую башню из локонов…

Я разом умолкла, поняв, что рисую образ госпожи Фитаман, какой она предстала передо мной в коридоре. Мне показалась странной моя реакция. Той ночью я долго еще не спала. Кто-то — кто, я пока не знала, — играл вдалеке на флейте. И порой, когда музыка замирала, доносилось поскрипывание снастей.

Почему, почему согласилась я ехать в колонию? То было сущим безумием, я начала уже это осознавать. Там меня отдадут незнакомому человеку, я его тотчас возненавижу, а он меня примет только ради того, чтобы, создав пресловутый семейный очаг, получить право на землевладение, поселиться в своем доме, и эта ячейка, заложенная с моей помощью, будет множиться век от века. Несмотря на все, что я думала до сих пор, несмотря на мой якобы добровольный выбор, я вдруг уяснила себе, что уже несвободна и мое будущее предрешено другими людьми. А я мою жизнь видела не такой, я хотела построить ее по-своему. И вот посреди океана, запертая в каюте с пятью блаженно спящими девушками, я поклялась себе быть полновластным судьею своих поступков и никогда не склонять головы перед обстоятельствами.

Надо мной то туда, то сюда расхаживал вахтенный офицер. В конце концов, так и не успокоившись, я провалилась в сон.

Назавтра мы бросили якорь у Тенерифе. Мы не должны были там задерживаться, только пополнить наши запасы провизии, топлива и воды. Но те, кто обязан был снабдить всем этим корабль, не выполнили обещания к сроку, и мы потеряли три дня. Пассажирам не разрешили сойти на берег, лишь капитан да его помощник Дюбурнёф высадились с корабля в первый день.

Помощник вернулся на борт один. Спустя час по его возвращении на палубе разразилась ссора между нашими дамами — Фитаман и Дюмангаро. Послышались громкие голоса, и мы застали обеих женщин стоящими прямо друг перед другом. В какой-то момент господин Дюмангаро, который, казалось, дошел, подобно своей жене, до высшей степени раздражения, едва не ударил ее противницу, чему, однако, помешал, отведя занесенную руку, Дюбурнёф. Употребив затем власть, коей пользовался в отсутствие капитана Мерьера, он развел обеих женщин по их каютам. Когда капитан вернулся на судно, он посадил господина Дюмангаро под арест. Так что мы вновь увидали его на палубе только в день отправления.

Позднее, после того как меня ознакомили со свидетельскими показаниями Лорана Лестра, юнги, который обслуживал пассажиров, я глубоко задумалась. Почему госпожа Фитаман попросила вернуть Лорана Лестра на палубу и заменить его другим юнгой? И почему госпожа Дюмангаро, которой Лоран приходился кузеном, противилась этому? И почему новый юнга, Жозеф-Мари Дагео, рассказал про ту, про вторую ночь? Что меня потом и заставило оценить все значение своего поступка в тот памятный вечер…

Через несколько дней капитан, заметив, что дамы между собой не общаются, счел своим долгом вмешаться и сделать внушение госпоже Фитаман. О том же он попросил лейтенанта Дюмангаро в отношении его супруги. То был приказ. Так что мы снова увидели, как обе дамы отчужденно беседуют друг с другом. В своих показаниях госпожа Дюмангаро заявила, что перед несчастьем, почувствовав себя плохо, уснула. То была ложь.

В этот вечер…

Что ж, попытаюсь еще раз вернуться к прошлому. Одно несомненно: именно этот вечер стал поворотным пунктом всей моей жизни. Но разве могла я тогда догадаться об этом? Я действовала как хорошо отлаженный механизм, не задаваясь никакими вопросами. Все разыгрывалось как по нотам. Я не спотыкаюсь на этих последних словах — по нотам, — они-то больше всего и подходят.