Демобилизация - Владимир Корнилов

- Курчев, бросьте демагогию. Я вам не Колпиков и учен не меньше вашего. Никто в полку не виноват, что вам однажды вздумалось стать кадровым офицером, а потом раздумалось. Вы знаете, что я не против вашей демобилизации. К сожалению, я пока не министр обороны. К сожалению, моему. А к вашему, пожалуй, счастью. Потому что теперь я просто считаю необхо-димым оставить вас в полку и привести в чувство. Вы что думаете, если собрались бежать отсюда, то свинячить можно? Нет. Полк - это дом родной для всех солдат и офицеров, в особенности для офицеров. Вы нагадите, а нам потом дышать этим?! Нет, дудки, товарищ Курчев. Отныне будете здесь все драить, пока чисто не станет. Люди стараются, живот кладут, а вам что? Расписались в денежной ведомости и айда в столицу?! Нет, не выйдет. Будете торчать в казарме от подъема до отбоя. Взвод вам дам, чтобы не продыхнуть было. Чтоб ни минуты своего времени не знали. Поработаете с сержантом Хрусталевым. Кое-чему у него поучитесь.

- Сознательной дисциплине?

- Да. И сознательной дисциплине. И без ехидства, пожалуйста, - теперь уже сердился подполковник. - Именно сознательной дисциплине. Дисциплине, когда сознаешь, что во имя чего.

- И хороши все средства?..

- Бросьте, Курчев. Я вам уже сказал насчет демагогии.

- Я не о демагогии, а о мордобое, товарищ подполковник. У нас не николаевская армия. Марксизм-ленинизм отрицает зуботычины.

- Марксизм не догма... - улыбнулся своей находчивости Ращупкин.

- Знаю, - сказал Курчев. - Знаю. Руководство к действию. Но вряд ли вы убедите меня в том, что сержант Хрусталев руководствовался марксизмом, когда пускал кровь ефрейтору Гор-дееву. К сожалению, сержант был вооружен самодельной теорией так называемой "сознатель-ной дисциплины". Я не знаю, кто выдумал и кто вбил ее в головы сержанта, истопника и еще троих солдат. Но нечто подобное этой теории бытует в воровских шайках. Иногда ее называют круговой порукой. И не место этой теории в Советской Армии, а тем более в таком образцовом полку.

Если бы не жар, который почти перешел в бред, Курчев, наверно, постыдился бы своей тирады. Но сейчас он не слышал себя. Даже угроза подполковника дать взвод не испугала. Сейчас все казалось нереальным. Сам подполковник за письменным столом и даже портрет Сталина над головой подполковника: все плыло перед глазами. "Спасибо, что сесть предложил, а то бы на ногах мне не выдержать", - подумал Борис.

Подполковник по-прежнему сидел перед ним и был так же красив и подтянут. Это был все тот же Ращупкин, с которым Курчев два месяца назад беседовал в этом кабинете под сталинским портретом. А раньше, в полдень, Курчев, построив полк четырехугольником, звонко отрапорто-вал Ращупкину:

- Товарищ подполковник! - Ра-ра-ра... полк по вашему приказанию построен. Дежурный по полку - лейтенант Курчев.

И подполковник, выйдя в середину торжественного четырехугольника, громовым голосом, подобным тому, каким он рапортовал корпусному командиру, сказал:

- Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! Свершился справедливый суд. Расстрелян враг народа Берия. Этот подлый интриган замышлял в нашей стране реставрацию капитализма, убийство наших руководителей и в первую очередь нашего дорогого и любимого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина.

- Силен заливать, - подумал тогда Борис, стоя три метра сзади подполковника.

Но вечером того же дня, после сдачи дежурства, подполковник предложил лейтенанту при-сесть и, когда они по обыкновению начали разговаривать о жизни, Ращупкин отставил большой палец, ткнул им через плечо и сказал про портрет:

- Не все с ним просто. Большие ошибки совершал. Да и кто у нас не ошибается.

Впрочем, Борис и без подполковника знал, что правда никогда не ходит в одиночестве. Правда - целый комплект, и одна годится для лейтенанта с головой, она отставляет палец и подмигивает левым глазом. А вторая правда для солдат, сержантов и офицеров - и она сообщает, что Берия хотел убить дорогого и великого вождя.

Но сейчас разговор был не задушевным и подполковник о Сталине не вспомнил.

- Так что вот так, - сказал он. - Примите второй огневой взвод. И ваш узел в бункере тоже останется за вами. Потащите лямку. Знаете, на хитрую эту самую... кое-что с нарезкой. Так дела не делают. Был тут уже один философ. Гришка ваш. Кальсонами думал меня взять. Но он все-таки не полный дурак. Понял, что ничего этим не добьется, фронтовик фронтовика всегда поймет. А вы, Курчев, хоть и гусь, да хлипковатый и ощипанный. С вами мне и мараться не хочется. Примите взвод, а там поглядим.

- Слушаюсь, - тяжело поднялся лейтенант. - Разрешите, однако, подать рапорт о вчерашнем избиении почтальона.

Ращупкин ничего не ответил. Он знал, что лейтенант ничего подавать не станет. Не дождав-шись ответа, Борис лениво козырнул и вывалился за дверь.

Жар его действительно допек. Хватаясь за стенки, он еле добрался до крыльца, хлебнул там свежего морозного воздуха и потащился в санчасть. Медицинский лейтенант был на месте. Он сунул Борису градусник, почти тут же отобрал назад и уныло покачал головой:

- Поздравляю. Тридцать девять и девять.

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Инга Рысакова по аспирантской вольности могла подниматься в любой час, но обычно вставала без четверти семь, словно все еще была студенткой. Отец, Антон Николаевич, скром-ный институтский преподаватель начертательной геометрии, любил завтракать в кругу семьи. Потом все расходились, дома оставалась одна Ингина бабка, точнее незамужняя тетка отца, и до вечера домашние не видели друг друга.

Утром семья пила кофе, которое покупалось в зернах и мололось на домашней, инкрусти-рованной медью ручной кофемолке. Иногда, по-стариковски расчувствовавшись, отец философ-ствовал:

- И почему это древние назвали вино напитком богов?! Нет, ошиблись греки. Если что и напиток богов, то как раз кофе. Правда, дочка?

- Угу, - кивала Инга. Она любила отца и не раздражалась.

Это была тихая незаметная беспартийная семья, каким-то чудом сохранившаяся в перипети-ях войн и социальных катаклизмов. Когда-то, а точнее первого марта восемьдесят первого года, один ее боковой предок (двоюродный брат бабки Вавы) в незрелом возрасте швырнул бомбу в царские сани, и этот поступок настолько отвратил последующие поколения от всякой обществе-нной мысли и борьбы, что даже поступление семнадцатилетней дочери на филфак представ-лялось Рысаковым чуть ли не революционным заговором.

- Наука! Только одна наука. В крайнем случае музыка, - восклицал отец за полгода до постановления ЦК "Об опере "Великая дружба". Но на беду у Инги не было решительно никаких способностей ни к музыке, ни к точным предметам.