Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2 - Макар Троичанин

Многие из довольно хорошо устроенных руководителей слиняли сами, перебрались в науку, образование, искусство, затаились, пережидая, как им думалось, очередное лихолетье. Но Шендерович чувствовал, даже был убеждён, что им уже не подняться и впору бы вообще, спасая шкуру, затаиться на самом дне где-нибудь в далёкой провинции. По доброй воле, пока не сослали силком. Война кончилась, наступила пора поиска и наказания виновных за то, что она началась не так, как предполагал товарищ Сталин. Сталина он не любил и боялся, постоянно удивляясь тому, как тот умел точно и вовремя найти жертвенных козлов за провалы в экономике и политике. Даже уважал за это и безропотно ждал неминуемого заклания. Где же ещё проще и надёжнее искать виновных, как не среди евреев, которых народная молва давно и навечно причислила к виновным во всех бедах, включая стихийные бедствия. Вождь, скорее всего, решит, что народ всегда прав, и, вероятно, не будет далёк от истины, если вспомнить, что до войны во всех ведущих комиссариатах – Совнаркоме, Госплане, тяжёлой промышленности, вооружённых сил, иностранных дел, снабжения, внутренней и внешней торговли – если не комиссары, то подавляющее большинство их замов и членов коллегий были евреями. Политуправление Красной Армии под руководством Гамарника изначально, со времён революции, полностью было еврейским. Даже в ЦК ВКП (б) наших было более двух третей. Кого же вождю, мыслящему глобально, винить в плохой подготовке к войне? Подвёл его товарищ Ленин, передавший по наследству симпатии к евреям, которые оказались не способными в короткое время воплотить революционные предначертания о преобразовании обнищавшей аграрной страны в мощное индустриально-военное государство. Надули евреи даже проницательного и недоверчивого т. Сталина, воздвигнув вместо железобетонного монолита засыпной каркас с потёмкинской решётчато-стальной облицовкой и успокаивающими барельефами в виде лучшей в мире авиации, которой было столько, что начинать войну пришлось на деревянных аэропланах; лучших в мире танков, которым всячески не давали ходу, опутывая паутиной лжи, и пришлось воевать на угловатых гробах-тихоходах, не пробиваемых разве только пулями; лучшей в мире артиллерии, которая сплошь и рядом увязала в грязи, не способная к быстрым передвижениям на патриархальной конной тяге; наконец, в виде самой передовой идеологии, воспитывающей беззаветную преданность делу Ленина-Сталина-партии, а в результате – сотни тысяч сдавшихся в плен уже в первый год, дошло даже до миллионов, и пришлось срочно вводить более понятную идеологию: «за каждого труса в ответе – семья». Никогда Сталин не забудет и не простит своей растерянности и паники от неожиданных и сокрушительных катастроф на фронте, едва не приведших к гибели несокрушимого государства рабочих, крестьян и народов. И ответчиками будут евреи-прорабы. Шендерович с его тонким болезненным нюхом, обострённым не дающими покоя разоблачительными кампаниями, предчувствовал беду, не имея возможности как-нибудь избежать её. Разве только переродиться заново. Недаром уже в войну самый важный наркомат обороны подвергся жесточайшей «чистке», освободившей его от большинства проштрафившихся, по мнению Главнокомандующего и маршала Жукова, евреев. Правда, они и сами с облегчением уходили из опасного и ставшего недоходным комиссариата, до предела заполнив родное Политуправление РККА. Другие комиссариаты тоже начали самостоятельную «чистку» изнутри, по собственной инициативе, пополняя серыми кардиналами среднее звено промышленности, горкомы и райкомы, экономику и всё те же более-менее аполитичные искусство, науку и образование. Дошло до того, что в стране с преобладающим русским населением более половины учителей русского языка и литературы были евреями. И это вопреки заветам т. Луначарского, который не раз подчёркивал в своих статьях и выступлениях, что «пристрастие к русскому языку, к русской речи, к русской природе – это иррациональное пристрастие, с которым, может быть, не надо бороться, если в нём нет ограниченности, но которое, отнюдь, не нужно воспитывать». Но самая массовая «чистка» вот-вот грянет. Пока дело дошло до явно засветившихся в пособничестве немцам чеченцев, ингушей, татар и других малых южных народов. Скоро дойдёт дело и до косвенных пособников. Шендерович чувствовал нарастающее напряжение в городской еврейской диаспоре, и потому ещё был неприятен сидящий напротив, судя по всему гонористый, парень, которому ничто не угрожало ни теперь, ни в будущем и только потому, что был он всего лишь русским.

В-третьих, Альберт Иосифович вчера крупно продулся в префер, задолжал более пяти тысяч, отдавать не хотелось, а он не мог придумать, как отвертеться от долга.

Пульку, как всегда, расписывали на квартире у Яшки Рабиновича, который одним из первых прикрылся «псевдонимом» Сосновский, но, будучи известным и уважаемым директором Центральной торгово-сбытовой базы, так и остался для всех Яковом Самуиловичем Рабиновичем. Яшкина жена, тоже еврейка, подвизаясь на третьих ролях в русском Драмтеатре, почти никогда не находилась дома, мотаясь по периферии с агитационно-воспитательной бригадой, развлекающей ещё не расформированные воинские подразделения и забираясь иногда аж в Польшу. Третьим постоянным партнёром в их картёжном мальчишнике был Лёвка Коган, пугающий иногда знакомых формой интендантского подполковника с погонами в малиновой окантовке, поскольку угораздило его всучиться в директора отдела снабжения военных и гражданских исправительно-трудовых лагерей республики, где, кажется, уж совсем нечем было поживиться. Четвёртым на этот раз оказался чернявый хлыщеватый капитан в новенькой форме интенданта и сверкающих хромовых сапогах. Шендерович не удивился новенькому, поскольку был приучен к появлению кого-либо, кто нужен Якову по делам, тем более что ещё в прихожей его предупредили, что капитан – адъютант Главного интенданта республики и с ним надо помягче и попредупредительнее, так как от него зависит многое. Это бы ещё ничего, но хозяин потребовал, чтобы игра состоялась в пользу хлыща, а уж этого Альберт Иосифович, классный преферансист, никак не мог выполнить, ведя в таких случаях игру так, чтобы остаться при своих и не считать ночной мальчишник окончательно погубленным. Раскошеливаться, как правило, приходилось тому, кто затевал поддавки, кому новичок был нужен.

Но с этим получилось всё по-другому. Адъютант сам оказался профессионалом, к тому же ему по-дурному везло с картой, особенно с прикупом, и вскоре пришлось серьёзно думать, как бы сохранить свои без всяких потачек. Шендеровичу же, наоборот, катастрофически не везло, особенно на любимых мизерах, карта шла не та, вразнобой, всеми мастями понемногу, партнёры вообще раскисли, и он, злясь на неудачу, не понимая себя и закусив удила, всё лез в бутылку, продувал одну игру за другой, всё рисковал, надеясь отыграться, забыв золотое правило картёжной игры: не идёт – не сопротивляйся, пасуй. К тому же сдуру, чтобы не затягивать заранее обречённую в пользу новичка игру, он настоял на рублёвой ставке. Раздражал и счастливый удачник, который вёл себя развязно, был назойливо оживлён и говорлив, не стесняясь, а может быть нарочно, сыпал анекдотами про жидов и вообще вёл себя не как гость, а как хозяин, хозяин положения. У них было заведено, что Яша обеспечивал игру сервировкой, кофе и чаем, Лёва притаскивал, очевидно, отрывая от паек военнопленных и наших зэков, какую-нибудь икру, масло, копчёную колбасу, сыр, обязательно ветчину и какие-нибудь фрукты, свежие или консервированные, а Шендеровичу поручалось спиртное, которое он в виде полюбившегося всем армянского коньяка в четыре звёздочки брал у брата жены, правившего единственным в городе, и потому перегруженным, рестораном «Минск». Самозванец, нисколько не удивляясь изобилию деликатесов, сам себе наливал, жрал всё подряд, роняя крошки на ковёр, и, не обращая внимания на шоковое состояние партнёров, потешаясь, наверное, в душе над ними, чем ещё больше озлоблял Шендеровича, не переставал делать игру за игрой. В результате вся еврейская троица оказалась в незапланированном крупном проигрыше, который к тому же был чувствительным щелчком по самолюбию горе-преферансистов, считавших себя профессионалами высокого класса, способными вести игру как им хотелось. Было, отчего испортиться настроению.

После игры, затянувшейся далеко за полночь, прощаясь, абсолютно трезвый и по-прежнему весёлый интендант крепко пожал руки уходящим Шендеровичу и Когану, отведя, по обыкновению, взгляд неприятных карих глаз в сторону, и, не напоминая о долге, остался с Рабиновичем-Сосновским. А Альберт Иосифович подумал, что с этим удальцом Яша потерпит, как и в картах, крупное фиаско, и для себя решил держаться от нового знакомого как можно дальше. Вот только как быть с долгом чести?

Естественно, он вернулся домой как никогда поздно и, в-четвёртых, получил такую взбучку от Натальи, что долго не решался раздеться и прилечь рядом, даже пытался уместиться на диване в гостиной, но вовремя опомнился, побоявшись быть сброшенным и обвинённым в супружеском пренебрежении.