Идентичность Лауры - Маркович Ольга Владимировна

Гиг посмотрел на меня, будто колебался, говорить или нет:

— А я не уверен. Знаешь, Эл, теперь не уверен. Любовь — ведь это, наверное, когда все в человеке можешь принять. А я как будто не могу. Как будто с меня хватит. Понимаешь? Я после этих фотографий не смогу больше ее и пальцем тронуть. Не смогу.

— Я тебя понимаю, — кивнул я. — Только ты не делай пока выводов, Гиг. У тебя шок. Мы так много всего приняли до этого, сколько никто бы не принял. Чем еще, как не любовью, это объяснить? Надо дать себе время все переварить.

— Нет, Эл. Я знаю. Я не хочу больше времени. Мне раньше это казалось бодрящим приключением. А теперь страшным каким-то сном кажется. И я не могу понять, когда все переменилось. Тогда, с Санджаем, или теперь, после ангара.

Мы остановились и оказались наедине с тишиной. Ни тебе шагов, ни скрипа веточек, ни звука «уиу-вжик, уиу-вжик».

Гиг говорил. Я слушал.

— После того, что мы нашли сегодня, это перестало быть забавным. — Он задумался. — Оно и раньше забавным не было. Я это понимаю. Когда Коул умер, надо было сделать выводы. Но я списал все на трагическую случайность. В жизни ведь полно трагических случайностей. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул я, но отвечать не требовалось. Требовалось слушать.

— Я только вот что хотел у тебя спросить. Еще ничего не решено, но все-таки… — Гиг замолчал. — Если я вас оставлю… Насовсем оставлю… Ты ведь позаботишься о Джессике? — С ветки вспорхнула летучая лисица, раскинув кожистые крылья, и они захлопали, как открывающийся и закрывающийся с шумом зонт. — Полно тут этих родственников Влада Цепеша, — усмехнулся Гиг. — Так позаботишься?

Я никогда раньше не видел его таким растерянным. Маска всезнайки сползла с его лица.

— Конечно, — ответил я. — У меня и в мыслях не было отлынивать.

Обрадованный первой частью моего ответа, Гиг переменился в лице. Я понял, что так он среагировал на окончание.

— Думаешь, я отлыниваю?

— Наверное, слово неподходящее, — стал оправдываться я. Меньше всего мне хотелось расстраивать его теперь, в свете недавних событий.

— Да, ты прав, ты прав. Так и есть. Отлыниваю. Надо называть вещи своими именами. Может, оно даже и того хуже называется. Это еще мягкое словечко, Эл. — Гиг два раза рассек воздух перед собой сжатым кулаком. — Но что делать, если устал?

— Устал любить?

Гиг посмотрел на меня с обидой, и из его голоса пропал доверительный тон:

— Я знал, что ты не поймешь. Думаешь, раз Труди ангел небесный, то тебя эта чушь не касается. Только это инфантильный бред, приятель. Такой губительный инфантильный бред, что мне тебя жалко. Тебе пора повзрослеть и перестать всех спасать.

— А я и не спасаю. Просто я выбрал ее, — ответил я.

— Выбра-ал ее, — передразнил меня Гиг плачущим голосом и скривил рот. Он попытался вновь надеть маску привычного скептицизма. Но получалось не так чтобы очень.

— Зачем ты так? — спросил я.

— Потому что рядом с тобой чувствую себя последней мелочной тварью. — Он похлопал меня по плечу. — Не будем раскисать. Спасибо, что поддержал. И черт, ты ненастоящий, Эл! Таких больше не делают, ей-богу, приятель! — засмеялся Гиг и припустил вперед под участившиеся звуки: «Уиу-вжик, уиу-вжик».

Уже на подходе к дому мы заметили свет в холле. Тот обнадеживающе согревал улицу. Это, должно быть, Труди. Она везде включает свет. Думаю, это отголосок детского страха темноты.

Мы поспешили в дом, и я действительно увидел, что Труди мирно пьет любимый зеленый чай в холле. Я подбежал и обнял ее так крепко, как только мог, чтобы не раздавить. Она немного удивленно на меня глянула. Обычно я не позволяю себе резких движений. Я скорее бережный, чем страстный, если так можно выразиться.

— Где вы были? — спросила она с явным беспокойством в голосе.

— Искали Джесс, где же еще, — ответил Гиг. — Она сбежала из дома! Ты разве не знала? — Голос его изобиловал саркастическими нотками.

Тяжелый разговор и новости про разгром в ангаре Труди выдержала. Я хотел как-то подготовить ее, но Гиг сразу вывалил на стол музыкальную шкатулку, и пошло-поехало. Больше часа он разыгрывал из себя героя сериала «Настоящий детектив». Сыпал уликами и устраивал подозреваемой допрос с пристрастием. Труди держалась. Отвечала искренне. Я подумал, что с таким подходом мы обязательно со всем справимся. Неважно, что думает Гиг. Неважно, что решит Джессика. Мы с Труди были константой. «Мы» вообще чудесное слово, которое снимет множество вопросов в отношениях. Пока есть «мы», неразрешимых задач не существует.

В тот же день, переводя дух, мы лежали в нашей широкой кровати с пологом и слушали джаз. Труди положила голову мне на плечо, напевая себе под нос. А я радовался, что она рядом.

— Ты поговоришь с ней сегодня? — спросил я. Хотелось решить этот вопрос как можно быстрее.

— Да, — ответила Труди.

Возможно, я давил, но мне словно не хватало времени. Внутренние часы ускорились, подгоняя меня, и я слышал: «Уиу-вжик, уиу-вжик». Только сумки поблизости не было, а звук остался.

— Тогда, помнишь, ты говорила, что видела, кто ударил Санджая. И я попросил тебя не рассказывать мне, — начал я осторожно.

— Да, — ответила Труди, поглаживая мою грудь под рубашкой маленькой ручкой.

— Теперь я хочу знать. Это была Джесс? — спросил я. После того, что я увидел в ангаре, я был готов узнать больше.

Труди перевела на меня светло-карие глаза цвета меда и ответила:

— Нет, это была не Джесс.

— Но тогда кто? — удивился я.

— Мне кажется, я люблю тебя, олененок Бэмби. Олененок Бэмби. Олененок Бэмби. Мне кажется… Мне кажется, раз — и все. Капкан захлопнулся на твоей тонкой ножке. Копытце стучит о металл. И чем больше ты сопротивляешься, тем сильнее впиваются зубья в твою плоть. В твою плоть.

— Что это ты такое поешь, Джесс? Детскую страшилку сочинила? — спросил Рамзи, глядя в потолок. В темноте ночи светлых глаз его было не разглядеть, и весь он казался другим. Неузнаваемым.

— Что в этой песенке пугает тебя больше? То, что олененок попал в капкан, или то, что я люблю его? — спросила я, выстреливая словами, как из пушки, вроде поэта, нараспев читающего собственные стихи. Я давно заметила, что, играя интонациями голоса, люди прячут смущение.

— А ты любишь? — спросил он так просто, будто речь не о любви вовсе.

— Кто бы знал, что такое любовь, олененок Бэмби. Олененок Бэмби. Мне кажется… Мне кажется, раз — и все. Капкан захлопнулся на твоей тонкой ножке, — не смогла я ответить честно.

— А я да.

— Что да?

— Люблю.

— Как ты узнал? — продолжала я выкручиваться и нападать, не говоря о себе. Жалкая девчонка.

— Я на все ради тебя готов. Собой пожертвовать готов.

— Любовь не хочет жертв, Рамзи. Любовь хочет обоюдности. Только в ней и смысл. — Рамзи встал с матраса и заходил по комнате. То ли обдумывая мои слова, то ли собираясь с духом, чтобы что-то сказать или спросить.

— Ты сам не свой. Почему? — Я раскинулась на матрасе и поймала телом лунный свет, так кстати заглянувший в проем окна. Я думала, красиво ли смотрюсь в бледных лучах. Мне хотелось, чтобы Рамзи запомнил меня обнаженной. Укрытой одним этим светом. И я легонько перекатывалась по простыне, играя с освещением.

— Скажи, в ту ночь, когда не стало Санджая, он делал тебе больно? Обижал тебя? Там, за лежаками? — спросил Рамзи.

Все ж таки он собирался с мыслями, чтобы задать вопрос, поняла я. Прервала томные мысли о красоте собственного тела и задумалась.

— Почему ты спрашиваешь?

Сев в постели, я подобрала под себя ноги. Забыла о том, как теперь падает на меня свет. Как живот неэстетично перечеркивают горизонтальные складочки.

— Это объяснило бы… — в нерешительности прошептал Рамзи.

— Что объяснило бы?

— Ничего.

— Что объяснило бы, Рамзи? То, почему я ударила его? — почти выкрикнула я с болью. Тяжело было слышать его сомнения.