Робеспьер - Эрве Лёверс

претендовать на все степени представительства" (22 октября). Заседание бурное. Обездоленные внушают страх, а те, кто говорит в их пользу, раздражают. "Его перебили, - рассказывает журналист, - он продолжил; его перебили снова; он спустился с трибуны и больше не захотел туда подниматься". Его битва проиграна. И всё же, в последующие месяцы он не прекращает выступать против цензового принципа: принципа, который выделяет среди совершеннолетних избранную часть "активных граждан", допущенных к голосованию, так как они платят налог, равный жалованью за три рабочих дня; принципа, который требует более высокого ценза, чтобы оказаться в категории "избирателей" (второй степени), а также запланированного Учредительным собранием ценза ещё более значительного для получения доступа к законодательным функциям – серебряной марки. Как депутаты, - неоднократно повторяет он, - избранные всеми гражданами королевства, могли бы лишить одну часть тех, кто их назначил, одного из их самых главных прав? Поступить таким образом – не значит ли это возвысить "аристократию богатства" (он заимствует формулировку аббата Грегуара) на руинах "феодальной аристократии"? Однако, в отличие от Кондорсе или Олимпии де Гуж, он никогда не высказывается в пользу женского избирательного права.

Равенство между совершеннолетними гражданами-мужчинами – вот цель борьбы, которую он с упорством ведёт ежедневно. Вспоминая свои академические и юридические битвы против "предрассудков", он, как и другие, проповедует доступ к гражданским правам для актёров, протестантов и евреев; говоря об этих последних, он восклицает: "Вернём им счастье, родину, добродетель, возвращая им достоинство людей и граждан; подумаем, что никогда не может называться политикой, что бы не говорили, осуждение на унижение и угнетение множества людей, живущих среди нас" (23 декабря). Если эта идея без затруднений признана в отношении актёров и протестантов, то еврейский вопрос вызвал разногласия, и понадобится ещё несколько месяцев, чтобы евреев признали полноправными гражданами. Равенство – это принцип. В июне 1790 г. Робеспьер выражает радость по поводу отмены потомственного дворянства, даже если и сожалеет, что не смог поспособствовать этому лично; в последующие дни, чтобы избежать всяких недоразумений, этот человек из третьего сословия убирает приставку из своей подписи. Он становится Максимилианом Робеспьером. Многие дворяне и мещане постепенно делают то же самое, или объединяют приставку со своим именем: бывший адвокат Совета д'Антон становится Дантоном, а бывший маркиз д'Ау – Дау.

Робеспьер относится к тем немногочисленным депутатам, кто возвращается, как только это возможно, к условиям ценза, принятым осенью 1789 г. Он знает, что в Париже, а также в провинции, они вызывают активные обсуждения. В Учредительном собрании Робеспьер никогда не складывает оружия и всё больше восстанавливает других против себя; он даже вызывает негодование. 25 января 1790 г., воспользовавшись дебатами о налоговой реформе, он обращает внимание, что в провинции налоги – преимущественно косвенные; так как избирательный ценз определяется без учёта прямых налогов, таким образом, там будет меньше активных граждан. Напоминая о необходимости равенства между различными регионами Франции, он требует, чтобы, в ожидании унификации системы налогообложения, все граждане, которые платят любой налог, были бы допущены к "осуществлению всей полноты политических прав и […] ко всем государственным должностям, без какого-либо различия, кроме различия добродетелей и талантов"[93]. Это ловко, но никого не одурачивает. 18 апреля он напоминает, что "это подлинный скандал – спорить с гражданином о его качестве как гражданина". За этим утверждением ничего не последовало. 23 октября он отпускает реплику что, "никто, даже законодатель, не имеет права устанавливать границы, за которыми нельзя уже быть гражданином"[94]. Ничто не помогает.

И всё же, Робеспьер не сдаётся. Он не мыслит новый режим без национального суверенитета, а национальный суверенитет без гражданского равенства для всех совершеннолетних мужчин. 5 декабря 1790 г. Собрание должно обсуждать Национальную гвардию. Вопрос крайней важности; нужно ли превратить её во вспомогательную армию, готовую к бою? Или в несокрушимую силу из солдат-граждан, защитников свободы? Выходя за границы обсуждения, Робеспьер считает правильным добиться признания, что каждый совершеннолетний мужчина вправе носить оружие, по крайней мере, для защиты свободы, является он "активным гражданином" или нет. Это могло бы быть первым шагом. Он начинает: "Любой гражданин, богатый или бедный, имеет право быть национальным гвардейцем, во имя прав человека…" Тотчас же Малуэ, Ле Шапелье, Демёнье, Рабо Сент-Этьен и многие другие протестуют: "Это неблагоразумно, требовать того, что он требует". "Это было бы средством вооружить войско бродяг". "Несмолкающий шум" прерывает оратора. Он отступает.

Несмотря на это, якобинцы будут его слушать. Вечером 5 декабря 1790 г. Робеспьер представляет им свою речь. Но, когда гнев воспламеняет его слова, когда он ставит под сомнение декреты, только что принятые Собранием, председатель собрания клуба, Мирабо, прерывает его. Тогда в зале поднимается ужасный шум. Мирабо, который не может добиться того, чтобы быть услышанным, нервничает и тщетно размахивает своим звонком. Спокойствие не восстанавливается. От безысходности, театральным жестом, какие он хранил про запас, он встаёт на своё кресло и восклицает, как если бы он был воплощением закона, который нужно защитить: "Пусть все мои коллеги окружат меня". Около тридцати членов клуба приближаются к нему; это очень мало. Робеспьер одолевает его и продолжает говорить, к великому огорчению Мирабо. Между этими двумя людьми, отдалившимися друг от друга в течение весны, доверие и уважение принадлежат прошлому.

Робеспьер осознаёт важность своей борьбы. Он хочет продолжить её в пространстве общественного мнения. В середине декабря 1790 г. он публикует семьдесят восемь страниц своей "Речи об организации Национальной гвардии". Он уверен, что его текст может убеждать, и он прав; это важная веха в росте его популярности у нации, так как текст позволяет ему наладить связи с патриотами Лилля, Версаля или Марселя… Снова возвращаясь к принципам, он повторно излагает свои требования, даже если он утверждает, что не хочет возвращаться к вопросу о предоставлении права голоса только одной части граждан. Но как можно было бы этому поверить? Разве, за этой защитой права носить оружие, нет здесь идеи, которая, пишет он, "в основном, служит фундаментом нерушимого права, бессмертного долга следить за своей собственной безопасностью"? Согласно его позиции, "все граждане, достигшие возраста, в котором можно носить оружие" должны быть приняты в Национальную гвардию; "в государстве, где одна часть нации вооружена, а другая нет, - объясняет он, - первая является хозяйкой участи второй". Гражданская борьба кажется более значительной, когда, обращаясь к своим противникам, он требует, чтобы они прекратили клеветать на народ и обвиняет: "Именно вы