Год в поисках "Ва". История одной неудавшейся попытки стать настоящей японкой - Карин Мюллер

Он на минуту замолкает, а потом продолжает, будто разговаривая с самим собой: «Для японцев нет ничего более ненавистного, чем нарикин. Вы называете их нуворишами, новыми богачами, но в нашем языке нарикин означает пешку, ставшую королевой. Для японцев пешка всегда останется пешкой, даже если попадет в совет директоров и станет вести себя как важная персона. Пешка не имеет права так себя вести».

Он замечает мои камеры. «Интернетом пользоваться умеете?»

«Конечно».

Он кивает. «В Японии почти у каждого человека моложе тридцати есть по меньшей мере один сотовый телефон. Можно скачать гороскоп, самое удобное расписание электричек, послать фото новой подружки соседу по комнате. И при этом большинство старших менеджеров в японских компаниях не умеют пользоваться электронной почтой. Секретари распечатывают письма за них и записывают ответы. В Японии, если нужно прийти к единогласному мнению, по офису проходит бумага. Все должны одобрить ее с помощью банко — персональной печати. Система та же, что и двести лет назад! Руководство компании в глаза не видело Интернета и не понимает, какая от него польза. Еще бы, ведь им всем за пятьдесят. А если кто-то и осознает важность технологий, толку от этого ноль — большинству веб-дизайнеров еще нет и двадцати пяти. В таком возрасте в деловом мире никто их всерьез не воспримет».

Его лицо ничего не выражает. Урчание мотора в кабине похоже на рев приближающегося поезда.

«А с вами что случилось?» — тихо спрашиваю я.

Оказывается, он хотел открыть собственную фирму, занимающуюся веб-дизайном. Ему было 22 года. Ничего не вышло, он потерял все. Теперь работает водителем грузовика.

Он делает 40-минутный крюк, чтобы подбросить меня до станции в окрестностях Огуни, и вручает мне коробочку бэнто — собственный обед. Мне хочется сказать ему что-то, что не прозвучит банально.

Торчащие гвозди заколачивают. «Я вас понимаю», — говорю я.

Звоню Юка со станции. Ее нет дома, но приветливый голос предлагает заехать за мной на станцию и вешает трубку. Я не успеваю ответить. Через час является старенький пикап. Водитель выходит и называет свое имя. Его зовут Осава-сан, он плотник, работает на строительстве офисного здания в соседнем городке Ямагата.

«Я уехал из Огуни шестнадцать лет назад», — говорит Осава-сан. Теперь он ездит в деревню только по выходным, чтобы помочь друзьям с урожаем риса.

«Что это за место?» — спрашиваю я.

Он качает головой. «Народ там держится за старые устои, — он сжимает кулак, — мертвой хваткой. Все следят друг за другом: хорошо ли вычищен снег во дворе зимой? Сколько бегоний соседи посадили по весне? Традиционные события вроде свадеб и похорон имеют огромную важность. Попробуй-ка справить свадьбу в Таиланде — домой можешь не возвращаться».

Сам Осава 7 лет прожил на Хоккайдо (японской Аляске) и мечтает о том, чтобы вернуться. Ему понравился тамошний холод а главное — ощущение свободы.

Останавливаемся у крутого лесистого холма. Товарищи Осавы тоже плотники, рубят деревья, из которых потом изготовят решетку для сушки риса. Это настоящие горцы, уверенно орудующие кошками с бензопилой наперевес. Они спускаются с горы, взвалив на плечи 20-футовые деревья, и с легкостью нагружают ими кузов.

Мне кивают в знак приветствия — никаких тебе сложных церемоний, обмена визитными карточками и многочасовой беседы ни о чем.

Все ребята выросли в окрестных деревнях, но, что удивительно, подружила их американка. Ее звали Кристобер (по крайней мере, так они произносят ее имя). Кристобер почти без запинок говорила по-японски и была помешана на органических продуктах. Она убедила местных жителей, что 45 % американцев — вегетарианцы, а в Нью-Йорке живут инопланетяне. После ее отъезда остались 10 мешков органической сои с надписями на английском, не поддающимися расшифровке, панамка и резиновые сапоги до колен. Похоже, Кристобер стала для них неким идеалом, с которым они теперь сравнивают всех иностранцев.

«Нет, я не вегетарианка, — отвечаю я на их расспросы. — А насчет Нью-Йорка Кристобер, возможно, была права».

Слава богу, у нас с ней один размер обуви. Я надеваю ее сапоги, хватаю косу и шагаю на рисовое поле.

Стебли обрезаются на дюйм выше земли и складываются аккуратными горочками, все в одном направлении. Нос уткнулся в колени, подколенные сухожилия получают отличную растяжку, спина болит — работенка не из легких. Теперь я понимаю, почему у пожилых японок такие кривые спины. На Западе ни один фермер не стал бы кланяться каждому кустику. С другой стороны, таких полей, как в Америке, сплошь заросших янтарной пшеницей, в Японии никогда не было. Среднестатистическая японская ферма очень мала — не больше 3 акров[41]. Но при этом, чтобы покрыть арендную плату, почти 90 % фермеров вынуждены устраиваться на вторую работу.

Наше поле размером с баскетбольную площадку. Здесь родится около 200 фунтов экологически чистого риса — достаточно, чтобы кормить двоих в течение года. Хозяин поля Ясунори-сан мог бы купить столько в супермаркете за несколько сотен долларов.

«Неужели это стоит таких усилий?» — спрашиваю я, упершись руками в бока и со скрипом распрямляясь, как ржавый складной стул.

«Это рис», — с откровенным недоумением отвечает он.

Рис. Священное зерно. В японской истории ему отведена ключевая роль с тех самых пор, как почти 2 тысячи лет назад рис завезли из Китая. До недавнего времени рис играл роль японской национальной валюты. Закон обязывал крестьян культивировать рисовые поля, хотя им нередко приходилось отдавать весь урожай в уплату налогов. Сами питались просом и жареным ячменем, рис ели только по праздникам.

Связанные стебельки укладывают аккуратными снопами и водружают на решетку для просушивания. Мы снимаем сапоги и идем в дом ужинать. Жена Ясунори уже готовит сукияки[42] — традиционное японское праздничное блюдо. Я делаю вид, что нарезаю овощи, поддерживаю беседу, а сама одним глазком поглядываю на дверь. Юка, знакомая моего друга, должна прийти с минуты на минуту, а я все еще не уверена, что она помнит, кто я такая. Она мне даже не подруга, да и приглашение было сделано 2 месяца назад… Теперь урожай собран, и я сомневаюсь, будут ли хозяева рады, если я попрошусь переночевать.

Через 10 минут в дверь вваливается Юка. У нее каштановые волосы, внушительный бюст и широченная улыбка. Английские слова она точно берет из воздуха и нанизывает одно на другое, как экзотические бусины. Меня тут же заключают в медвежьи объятия, и я таю, как сосулька в августовский день.