Б.Б. и др. - Анатолий Генрихович Найман

и являвшейся на вызов дежурной передавал просьбу отца как приказание. На третий, на пятый раз отец стал отвечать, что все в порядке, не нужно ничего, тогда Б.Б. садился на стул, доставал из сумки книгу и начинал читать, а чаще большой блокнот и писал кому-то письмо. Когда он уходил, в коридоре его каждый раз поджидал больной, старик из соседней палаты. Как выяснилось — трубач из ресторана Дома ученых, почему и попал в «академическую». Он выздоравливал после инсульта — от бесконечного дутья в духовой инструмент лопнул сосуд; приволакивал ногу, но речь была ясная. В первый день подошел к Б.Б., когда тот в вестибюле снимал больничные шлепанцы. Сказал, что знает, кто он такой, знает отца. Что самого его готовят к выписке, но он когда-то перевел квартиру на сына, а тот теперь его прогнал, и, следовательно, путь ему только в дом престарелых. И он очень просит, он умоляет Б.Б. не сдавать его туда.

Б.Б. сказал «да, да, непременно». В следующий раз тот жарким шепотом стал убеждать, чтобы Б.Б. не боялся: что он богат, ибо точно знает местонахождение подлинной моцартовской флейты и добудет ее «в три хода». Б.Б. скользил по нему невнимательным взглядом, а тот впивался в Б.Б. глазами, полными нежности и доверия. Он уверял, что флейта бесценна, что кузина императора, которая без памяти любила Моцарта, тайно заказала ее в Амстердаме, якобы серебряную в позолоте; но в конце войны он, трубач, попал в Лейпциг, в три хода вышел на одного ресторанного тапера, и тот поклялся ему, что флейта пропилена у раструба насквозь и нигде нет серебра, сплошное золото. Раз от разу в его глазах появлялось все больше нежности, все больше лжи и все больше боли.

Однажды отец улыбнулся жалкой улыбкой волка, попавшего вместо овчарни на псарню, и сказал, что хочет, чтобы Б.Б. знал, почему он заболел. Что когда Б.Б. вернулся из лагеря, он, отец, тотчас почувствовал себя свободным ото всех в жизни обязательств, не только отцовских, а и супружеских, которые давно свелись к чисто внешней, без усилий дававшейся ему доброжелательности и привычной уважительности к матери Б.Б.; и профессиональных, требующих минимального труда; и бытовых, под которыми он имеет в виду пользование спальней, уборной и услугами домработницы Фени. Как это получилось, он, как последовательно объяснить, не знал, но Б.Б. выпустили — против несокрушимой уверенности, что этого не может быть, против всех расчетов и практических мер по сохранению имущества, и это перевернуло не только логику этой уверенности, эти расчеты и меры, но и вообще логику как таковую. Он поехал в Москву и на имя той своей помощницы и секретарши, которая во время длительной болезни и длительного выздоровления матери занималась его делами и хозяйством, а заодно и перепиской с Б.Б., купил маленькую кооперативную квартиру.

На новоселье она пригласила нескольких подруг, чтобы ему покрасоваться и понежиться «под сенью девушек в цвету», как он называл свой невинный флирт, состоявший из все того же остроумия, проникновенно подчеркиваемого спонтанным возлаганием руки на плечо или кисть собеседницы. Цветущим яблоням было сорок и за, но одна вызвала в нем живейший интерес. Хозяйка предупредила, что она дочь героя Гражданской войны, не то Щорса, не то Буденного. У нее были свободные манеры и миловидность, близкая к красоте, свойственная целой породе, произошедшей от брака казачьих командиров и волооких евреек из местечек, через которые в войну на рысях и шагом шла революционная кавалерия. На прямой вопрос отца Б.Б., чья же она все-таки дочь, девушка сказала, что сама не знает, но надеется, что не Щорса, ибо Щорс — это аббревиатура «щастье организованных рабочих и сельчан», и черт с ним. Стало быть, Буденная, убежденно сказал отец. Она ответила, что скорее «может быть», чем «стало».

Странное возбуждение испытывал он. Огромные карикатурные усы полководца, закрепленные советским изобразительным каноном, едкий дух пота, лошадиного, а еще сильнее собственного, солдатского, которым шибало даже от его казенного портрета, вывешиваемого на праздник, были преображены в нежный овал лица, чистую кожу, припухлый рот — элементарным грамматическим переводом прилагательного из мужского рода в женский, обольстительно капитулирующим окончанием «-ая» заместо тупого насильнического «-ый». Буденная — пробужденная вешним утром, ветерок играет прозрачной занавеской; и Буденный — придаток конский, весь встрепанный, сам не спит и никому не дает, хрен буденый. Но в то же время она, эта хрупкая птица и ангел, была не только его невытаптываемым, жестокожильным, репьёвым семенем, а и самой «конной Буденной», легендарной, тысячеголовой и безликой. Даже только смотреть на нее как на женщину, только прикасаться к ее плечу якобы в порыве запростецко-сти, якобы ради убедительности речи, электризовало нервы уколами, исходившими от смертельного и похотливого заряда той человекообразной кентавроподобной лавы.

Буденная, или Щорс, или Котовская, или Ворошилова, пусть хоть их троюродное племя, он пригласил ее в ресторан. Уже новоселье, сказал Б.Б. отец, было ошибкой. В его возрасте бывает только одно новоселье. Сама мысль о чем-то новом в конце жизни позорна. Он опять улыбнулся, той же невыносимой улыбкой — на что ни одна мышца в лице Б.Б. не двинулась, ни рот, ни глазное веко, ни глазное яблоко. В ресторане дочь полка выпила семьсот грамм коньяку: бутылку и еще двухсотграммовый графин. Разговор между тем бежал живой и управляемый, и отец отгонял от себя естественно набегавшую настороженность и тревогу. Но когда вышли на улицу, а улица была Горького, потому что ресторан был ВТО, она неожиданно сорвала с его головы фетровую шляпу и с силой пустила по ветру, по проезжей части вниз, в сторону телеграфа. Он побежал вслед, но какой-то подросток выскочил с тротуара и пнул шляпу к середине, где отец потерял ее из виду между или под колесами машин. Ночь была холодная, дождливая, даму он, вернувшись, не нашел. За пять минут, пока ловил такси, успел простудиться, но главное, он почувствовал, как в те несколько мгновений, когда махал руками, пытаясь помешать ей швырнуть шляпу, и делал первые семенящие шажки, чтобы догнать, сердце в груди вздулось и опало, и еще раз, и он сразу понял, что это такое.

Его смерть позорна, сказал он, позорна, позорна. И греховна — потому что хотя у евреев был (кривая ухмылка: «…и наверное сохранился») институт блудниц, но царь Давид, состарившись, спал, греясь от юной девушки, просто грелся, засыпая, ее теплом, а не приглашал блудницу, хотя бы и ритуальную. А он умирает постыдной смертью, потому что кто-то в Талмуде объясняет, что постыдная