Марион Фай - Энтони Троллоп

— Только что вернулись, — крикнула Клара Демиджон, врываясь в спальню тетки. — Увидите, что это истинная правда. Они обедали у лорда!

XXII. Снова в Траффорде

Встреча Гэмпстеда с сестрою была дружелюбна и, говоря вообще, удовлетворительна.

— А у меня вчера был званый обед, — сказал он, смеясь.

— Кто были гости?

— Роден был здесь. — Наступило молчание. Она была рада, что жених ее был в числе гостей, но ей еще не хотелось говорить о нем. — И мать его.

— Я уверена, что полюблю его мать, — сказала лэди Франсес.

— Я упомянул об этом, — продолжал ее брат, особенно старательно выбирая выражения, — потому что, согласно данному в Траффорде обещанию, я не могу теперь пригласить его сюда.

— Жаль мне, что я тебя стесняю, Джон.

— Ты меня не стесняешь и мне кажется, что ты должна бы это знать. Оставим это пока. Еще был у меня оригинальный старик, квакер, Захария Фай, серьезный, честный человек, который мгновенно распек меня за неприличные выражения.

— Где ты его нашел?

— Он из Сити. С ним была его дочь.

— Молодая девушка?

— Разумеется.

— Да, но молодая… и красивая?

— Молодая и красивая.

— Ну вот, ты смеешься. Вероятно, это какая-нибудь умная, скорей антипатичная особа средних лет.

— Я недостаточно ознакомился с ее умственными способностями, чтобы судить о них, — сказал Гэмпстед почти обиженным тоном. — Почему ты вообразила, что она должна быть антипатична, если она квакерша; с чего взяла, что она средних лет, я не понимаю. Мне она не антипатична.

— О, Джон! Теперь я знаю, что ты открыл какую-нибудь божественную красоту.

— Мы иногда, сами того не зная, принимаем у себя ангелов. Когда она уехала, я подумал, что это случилось со мной.

— Ты не шутишь?

— Нисколько не шучу относительно ангела. А теперь я хочу посоветоваться с тобой насчет одного плана.

Он предложил сестре поехать с ним недельки на две в Горс-Голл, на что лэди Франсес согласилась. Дня отъезда Гэмпстед, однако, не назначал, он решился до этого еще раз повидаться с Марион. Чем более он думал о Галловее, тем более убеждался, что единственный для него путь к Марион через мистрисс Роден. Он оставил себе два, три дня на размышление, как бы это половчее устроит, как вдруг его задержало письмо отца, который просил его приехать в Траффорд. Маркиз был болен и сильно желал повидать сына.

Письмо, в котором желание это было выражено, отличалось грустным и жалобным тоном. Лорд Кинсбёри говорил, что едва в состоянии писать, так ему нездоровится; но у него нет никого, кто бы мог служить ему секретарем. Мистер Гринвуд так несносен, что он не может более давать ему подобных поручений. «Мачеха твоя причиняет мне немало неприятностей, не думаю, чтоб я это заслужил от нее». Затем он прибавлял, что ему необходимо будет выписать своего стряпчего в Траффорд, но что прежде он желает повидаться с Гэмпстедом.

Сын не мог не вывести из этого письма нескольких заключений. Он был уверен, что отец его боится за себя, иначе он бы и не подумал выписывать стряпчего в Траффорд. До сих пор он всегда был рад воспользоваться случаем съездить в Лондон, когда какое-нибудь дело служило благовидным предлогом для поездки. Затем сыну его пришло в голову, что отец никогда, в письмах и разговорах, не говорил ему о «мачехе». В иные минуты маркиз называл жену или маркизой, или лэди Кинсбёри. В хорошем расположении духа он обыкновенно называл ее, в разговоре с сыном, «твоя мать». Должно быть, маркизу приходилось в Траффорде очень плохо, если он окончательно отказывался от услуг мистера Гринвуда, — которыми пользовался с незапамятных времен.

Понятно, что Гэмпстед немедленно отправился в Траффорд, оставив сестру одну в Гендон-Голле. Маркиза он застал, правда, не в постели, но заключенного в собственной маленькой гостиной, и в очень небольшой спальне, которую ему устроили рядом с этой комнатой. Гэмпстед, по приезде, прежде чем вошел к отцу, видел на одну минуту маркизу.

— Не могу вам сказать, каков он, — сказала лэди Кинсбёри, — он почти не допускает меня в себе. Доктор, кажется, думает, что бояться нам нечего. Он запирается в этих мрачных комнатах внизу. Конечно, ему было бы полезнее жить там, где больше света и воздуха. Но он стал так упрям, что я не знаю как к нему и подступаться.

— Он всегда любил занимать комнату рядом с мистером Гринвудом.

— Он положительно возненавидел мистера Гринвуда. Вы лучше не упоминайте имени бедного старика. Живя здесь взаперти, мне больше не с кем слова сказать, и по этой-то причине, вероятно, он желает от него отделаться.

В ответ на все это Гэмпстед почти ничего не сказал. Отец тотчас же заговорил о мистере Гринвуде, так что ему было бы совершенно невозможно последовать совету лэди Кинсбёри, как бы он ни был склонен к нему.

— Конечно, я болен, — сказал маркиз, — я так страдаю от худого пищеварения, что ничего есть не могу. Доктор, кажется, думает, что я бы поправился, если б не волновался; но столько вещей меня волнуют. Поведение этого человека ужасно.

— Какого человека, сэр? — притворился Гэмпстед.

— Этого священника, — сказал лорд Кинсбёри, указывая пальцем в направлении комнаты мистера Гринвуда.

— Не является же он к вам, сэр, если вы за ним не пошлете?

— Я теперь не видал его пять дней и не забочусь, увижу ли его когда-нибудь.

— Чем оскорбит он вас?

— Я строго-настрого приказал ему не говорить о твоей сестре ни со мной, ни с маркизой. Он торжественно обещал мне это, а я очень хорошо знаю, что они постоянно толкуют о ней.

— Может быть, в этом виноват не он.

— Нет, он. Мужчина может не говорить с женщиной, если сам этого не пожелает. С его стороны это чистейшая дерзость. Мачеха твоя приходит ко мне всякий день и никогда не уйдет, не осудив Фанни.

— Вот почему я нашел лучшим, чтоб Фанни поселилась у меня.

— Кроме того, когда я с ней спорю, она всегда сообщает мне, что говорит об этом мистер Гринвуд. Кому какое дело до мистера Гринвуда? С какого права мистер Гринвуд путается в мои семейные деда? Он не умеет вести себя порядочно, он должен уйти.

— Он прожил здесь много лет, — сказал Гэмпстед, заступаясь за старика.

— Слишком много; когда ты продержишь человека у себя в доме столько времени, он непременно позволит себе лишнее.

— Вам придется обеспечить его, если он вас оставит.

— Я об этом думал. Конечно, придется что-нибудь дать. В течение последних десяти лет он получал по триста фунтов в год, а в течение двадцати пяти лет ни разу не заплатил за постель или обед из собственного кармана. Куда он девал свои деньги? Он должен быть богат для своего общественного положения.

— Что человек делает с своими деньгами, мне кажется, не касается тех, кто эти деньги уплачивает…

— Он получит тысячу фунтов, — сказал маркиз.

— Едва ли этого было бы достаточно. А я так оставил бы его, хотя бы потому, что он служит утешением для лэди Кинсбёри. Что из того, хотя бы он и толковал о Фанни? Уйди он отсюда, она выберет другого собеседника, быть может, менее подходящего, а тот уж, конечно, всем разблаговестит.

— Отчего он меня не послушался? — сердито спросил маркиз. — Он у меня служил, я ему покровительствовал, а теперь он восстает против меня, и т. д. и т. д.

Гэмпстеду, в течение целого дня не удалось навести разговор на какой-нибудь другой предмет. На следующее утро Гэмпстед узнал от доктора, что состояние здоровья отца далеко не удовлетворительно. Доктор советовал увезти его из Траффорда и даже разлучит его с лэди Кинсбёри.

— Это, конечно, крайне щекотливый предмет, — сказал доктор, — но, милорд, говоря по правде, лэди Кинсбёри раздражает его. Я, конечно, не любопытствую знать в чем дело, во что-то здесь не так.

Лорд Гэмпстед, который прекрасно знал, в чем дело, не пытался противоречить ему. Когда же он заговорил с отцом, что не худо бы ему переменить воздух, маркиз объявил, что предпочитает умереть в Траффорде, чем в другом месте.

По всему, что делалось и говорилось, было слишком очевидно, что отец действительно думает о смерти. Все деловые вопросы были живо разрешены, но у Гэмпстеда перед отъездом происходили разговоры с мистером Гринвудом, с мачехой, с отцом, которые мы здесь приведем.

— По-моему, отец ваш жесток ко мне, — сказал мистер Гринвуд.

— Я совершенно убежден, что он на это неспособен, — сердито сказал Гэмпстед.

— А между тем, на то похоже. Лучшие годы моей жизни я посвятил ему, а он теперь собирается отпустить меня, точно я ничем не выше слуги.

— Что бы он ни делал, он, я уверен, имеет на то основание.

— Я только исполнил свой долг. Нельзя же думать, чтоб человек в моем положении по приказу говорил или молчал. Естественно, что леди Кинсбёри делится со мной своими горестями.