Скобелев, или Есть только миг… - Борис Васильев

— Дотащу.

— Дождешься на берегу санитаров и первой же партии передашь. И ни на шаг от него, понял? Если гнать будут, скажешь, что я так приказал. Я, капитан Фок!

И, не оглядываясь, пошел к цепи, непривычно ссутулившись, с каждым шагом ощущая, что болит уже не занемевшее от сабли правое плечо, не изрезанная до костей левая рука, и даже не бок, проткнутый штыком, — болит все его длинное, безмерно усталое тело. А помощь все не шла, и турки собирались в очередную атаку, и до победы было куда дольше, чем до смерти.

3

Артиллерийские понтоны — рубленные из бревен платформы, опиравшиеся на рыбацкие шаланды, — были медлительны и неповоротливы. Отвалив от берега позже, чем понтоны с пехотой, они медленно огибали остров Адду, медленно добирались до основного русла. Уже все береговые склоны опоясались огнем, уже Фок и остаповцы намертво вцепились в свои щедро политые кровью плацдармы, уже погиб Ящинский, уже поручик Григоришвили, охрипнув от команд и слабея от раны, в шестой раз упрямо штурмовал мельницу, а артиллеристы только-только миновали стремнину Дуная.

К этому времени чуть просветлело, турки обнаружили испятнавшие всю реку понтоны, открыли частую ружейную пальбу, а батареи у Вардина начали пристрелку. Вода кипела от пуль и осколков, но понтон Тюрберта был пока цел.

Подпоручик нервничал. Он был человеком весьма активным, легко ориентировался в боевой обстановке, но ждать не любил и не умел. Понтон его батареи был до отказа забит орудиями, лошадьми, зарядными ящиками, люди стояли впритык друг к другу, и это раздражало. В сотый раз он прикидывал, куда их прибьет, как они втащат на обрыв пушки и куда в первую очередь следует направить неожиданный для турок сокрушительный картечный огонь.

— На руках втащим, Гусев?

— Втащим, ваше благородие.

— Главное — пушки. Лошадей под обрывом оставим, а снаряды — на руках.

— Донесем на руках, ваше благородие. Не беспокой ты себя понапрасну.

— Представляешь, как там Брянову достается?

— Там всем достается, — вздохнул Гусев. — Известное дело, без артиллерии.

— Господи, ну что же так медленно, что же так медленно!..

Тюрберт не знал, что как раз во время этого разговора Фока потеснили к обрыву, Брянов был поднят на штыки, а удар его солдат спас стрелков от неминуемой гибели. Не знал, что аскеры вскоре снова навалились на Фока и прибившихся к нему бряновцев. Фок то и дело водил своих солдат в штыковые контратаки, уже не ощущая ни времени, ни боли, ни даже усталости. Все слилось в один кошмарный клубок: атака — рукопашная — короткий бросок вперед и снова штыковой бой. Сабля у капитана сломалась, он отбивался ружьем и с ним наперевес водил в бесконечные контрброски своих грязных, окровавленных, нечеловечески усталых солдат.

А Григоришвили все же ворвался на мельницу. Все тот же унтер Малютка во время последнего неудачного штурма успел спрятаться в кустах поблизости, при первой возможности взобрался на крышу и, разметав черепицу, бросился внутрь. И тут же погиб, но на какое-то мгновение отвлек аскеров от окон. Отвлек, и Григоришвили успел с последним отчаянным приступом.

— Пленных не брать! — кричал он, путая грузинские и русские слова. — Бей их, братцы!..

Получил удар прикладом, отлетел к стене и сел на пол, чудом сохранив сознание. Его солдаты добивали турок в тесных и темных помещениях мельницы. Стоял лязг оружия, хриплая ругань, стоны и вопли раненых. Потом наступила тишина, поручик хотел встать, но не смог, и тут же кто-то присел рядом.

— Живы, вашбродь?

— Что турки?

— Перебили.

— Немедленно ступай на берег. Доложишь генералу Иолшину, что путь свободен, пусть подтягивает артиллерию. А мне воды принеси. Хоть в фуражке…

Останов по-прежнему валялся в дорожной пыли, окончательно обессилев от потери крови и даже перестав ругаться. К нему подползали раненые, которые уже не могли ходить в атаку, но еще могли стрелять. И он отбивался огнем от наседавших турок, а Озеров от них же отбивался штыками. Зажав окурок погасшей сигары, он водил солдат в атаку, сквозь зубы ругаясь по-французски.

А Тюрберт все еще пересекал Дунай…

— Ваше благородие, тонем!..

В сплошном грохоте ружейной пальбы он не расслышал, как пули поразили его понтон, как хлынула вода в тяжелые шаланды. Оглянулся, увидел напряженные лица артиллеристов, испуганно заметавшихся лошадей, пушку, ствол которой был направлен на тот страшный, огненный берег.

— Все за борт! Все! Отплывай подальше!

Расталкивая людей, бросился к пушке. Присел, снял с запора, наводя на турецкие высоты. И сразу пропала дрожь: он знал, что ему надо делать.

— Все — живо за борт!

Понтон уже кренился, испуганно ржали и бились лошади. Ездовые ломали поручни, отвязывали лошадей и сталкивали их в воду. Матросы покинули тонущие шаланды, и артиллеристы вслед за ними тоже попрыгали в Дунай.

— Ваше благородие! Ваше благородие, Александр Петрович, что ты делаешь! Ведь убьет откатом, ведь не закреплена!..

Гусев, хватая за руки, тащил его к борту. Тюрберт вырвался, впервые в жизни ударил подчиненного.

— Исполнять приказ!

— Саша! — Забыв о субординации, забыв о сословном неравенстве, забыв обо всем и помня только, что перед ним — самый дорогой человек, Гусев упал на колени. — Сашка, опомнись!..

— Вон! — Тюрберт схватился за кобуру. — Застрелю!..

— Стреляй, — покорно согласился Гусев. — Лучше в меня, чем из пушки. Смерть это верная…

Тюрберт сунул револьвер на место, отер мокрое то ли от брызг, то ли от слез лицо.

— Там люди гибнут, Гусев. Они нас ждут, нас, артиллеристов, только мы помочь можем. Там… Там — Брянов. Что же прикажешь, без надежды его оставить?..

Гусев поднялся с колен. Шаланды наполнились водой, и понтон на какое-то время выровнялся. Настил заливала вода.

— Прощай, Александр Петрович. Прощай, друг ты мой дорогой…

Гусев низко поклонился Тюрберту и, перекрестившись, бросился за борт.

Гвардии подпоручик Тюрберт уже ничего не видел и не слышал. Он стоял в воде на коленях, тщательно наводя орудие. Ориентиров не было, он наводил по наитию, но боевое вдохновение его было сейчас великим, прозорливым и прекрасным. Все накопленное им мастерство, весь его волонтерский опыт в Сербии, вся любовь и вся ненависть сошлись сейчас в его прицеле.

— Держись, Брянов, — шептал он, выравнивая крен. — Держись, друг мой. Держись… И живи!..

И дернул спуск. Рявкнул единственный с русской стороны пушечный выстрел, и понтон разнесло на куски. Обломки его на миг поднялись в воздух и тут же канули в пучину.