Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

Среда, 26 сентября. Побывал на улице Бернардинцев. Марта выглядит измученной, издерганной. Внезапно ее лицо исказилось: она обнаружила, что в доме нет вина. Лето не принесло ей отдыха — так она сказала мне.

Однако Поль все же вернулся домой. Она принесла пиво. Пересказала мне дискуссии между Полем и Сюзанной — но ее словам, «тревожные», а на мой взгляд, совершенно неопасные.

В любом случае, — призналась она, — их бредовые рассуждения все же лучше наркотиков, хотя и с ними он расстался не окончательно.

Согласно убеждениям Поля и Сюзанны, тела, вещи, события, большая часть нашего мира и светил были задуманы как скопления потоков, частиц материи, столь тесно сосуществующих, что они оправдывают предсказание судьбы, вызывание мертвых и составление гороскопов. Эти непрерывно движущиеся потоки наделялись смутной памятью в застывшем, почти твердом состоянии, и ей служили основой — по утверждениям Сюзанны — древние игры родства. Поскольку эти воспоминания выражались в материальных знаках, можно было предсказывать, от этапа к этапу, переходы и контакты, связывающие между собой эти подобия архивов памяти. Все запечатлевалось постепенно, мало-помалу, и перекликалось от эпохи к эпохе, иными словами, одновременно и последовательно. <…>

Карта небесного свода представляла собой такое же подобие архива, как шрамы Улисса, меч Брута, Лувр Юбера Робера, цвет глаз любимой женщины. Чудеса царили повсеместно, поскольку любое событие, лишенное смысла и обычного облика, расценивалось как загадка, как чудо. <…>

Четверг, 27 сентября.

Прекрасный темный паркет Э. Запах настоящего воска.

Старинный, пленительный, чуточку назойливый запах мастики, под которой пол не сверкает, а скорее мерцает.

А. не было дома. Я поцеловал Э.

Пятница, 28 сентября.

Получил письмо от Коэна. Он приедет в Париж и пробудет здесь с 6-го по 9-е. Потом с 20-го по 23-е.

По своей инициативе, без наших просьб, неожиданно предложил нам сыграть в эти дни вчетвером.

Суббота. Пришел на улицу Бак.

В прихожей — темно-красные цветы, похожие на львиный зев.

К. уже был там. А. согласился отложить ненадолго свою работу. Карл пригласил нас поужинать с ним на неделе. Например, 3-го. Элизабет сказала, что не сможет. А. снова начал вспоминать события истекшего год, одновременно отчетливые и смутные. Разрозненные и безмолвные. Нереферентная точность. Каждый миг приносится некой силой — новой и вследствие этого совершенно неопределимой, непокорной, немыслимой. Не поддающейся никаким толкованиям. Силой, которая нам неподвластна, которую, за отсутствием знаков или лиц, нам не дано видеть. И от которой мы в ужасе поспешно открещиваемся. Карл добавил:

— Ямабэ-но Акахито[106] говорит: «Все вещи на свете прекрасны. Они так прекрасны оттого, что им суждено исчезнуть».

Воскресенье, 30 сентября. Звонила В.

Понедельник, 1 октября.

Около семи часов зашел Рекруа. Мы немного прогулялись перед тем, как пойти ужинать. Перешли речку, пересекли сад Тюильри.

Он заговорил о ссорах с Йерром, о своем курсе лекций, о дискуссиях с А…

— Эти игры, эти мелкие словесные баталии вполне плодотворны, — заявил он, — ибо они придают серьезность и важность тем сюжетам, которые абсолютно не способны быть таковыми.

Но и этого ему показалось мало.

— Мысль неотделима от слов, — продолжал он. — Отсюда вывод: мысль моральна. Она спешит уступить искушению развесить перед вами широкие пестрые занавеси, возвести стены, устроить зрелища, установить дистанцию между реальностью и телом. Она неизменно стремится отринуть то, что не в силах стерпеть. Есть люди, которые обожают исправлять. Бандиты, мыслители, министры пропаганды, мечтатели, пророки, влюбленные, священники. Они отвратительны — эти мастера на все руки!

Вторник, 2 октября.

Видел на улице белокурую девочку в темно-синем плаще. Она стояла у парадного. Ее глаза были закрыты, она тихонько раскачивалась из стороны в сторону, баюкая грязную куклу со стертым лицом и длинными волосами, ниспадающими почти до земли.

3 октября. А. зашел за мной около восьми часов, и мы пешком отправились в Пятый округ.

Карл был один. Марта не пожелала прийти.

Мы съели дораду, приготовленную на японский манер — слегка обугленной.

А. еще раз повторил — когда зашел разговор про М., — что любить нельзя. Нельзя разбивать себе сердце и голову, стремиться к бесполезной пытке. Нужно жить в мире с самим собой, утолять свое желание, не отягощая его абсолютно несбыточными химерами и не стараясь во что бы то ни стало добиться невозможного. Не посягать на свободу окружающих, не лелеять мечты о близости с ними, о безоглядной отдаче, не совершать жестокостей. <…> И самое лучшее, что можно сделать, — предпочесть любви дружбу.

На это Карл шутливо ответил японским стишком: «В речных стремнинах мелькают маленькие форели. Неужто поразительные новости перестали приходить?»

Четверг, 4 октября.

Йерр снова начал поносить Р.:

Тупица! Все его аргументы противоречат здравому смыслу!

Он страдал от мозоли на пятке и потому шагал медленно, с трудом. Но никак не мог угомониться.

— Нет, эта раса выродилась вконец! — бурчал он.

Мы свернули на улицу Королевы Кристины. Йерр принялся перечислять все известные ему химеры — здоровье, квадратуру круга, молчаливых женщин, нереальность смерти, фрукт пятого времени года. И завершил пословицей: «Все равно что пытаться разломить угря на колене».

Мы пересекли улицу Дофины, вошли в переулок Дофины. Й. все еще продолжал бормотать:

— Это выход для входа. Это лестница без ступеней. Это стремянка без перекладин. Это утренняя серенада вечером и ночная серенада на заре…

Пятница, 5 октября.

Зашел на улицу Бак. Мне открыла Элизабет. В углу прихожей — бессмертники, какие можно увидеть в Лизьё[107], с розовыми и золотисто-желтыми узенькими лепестками, похожими на чешуйки. Я сказал Элизабет, что она даже не представляет, как мне нравятся эти цветы; хорошо, что она их не выбросила, хотя они уже чуть поблекли, а оставила умирать естественной смертью, обращаться в прах, ссыхаясь и скрючиваясь в этом закутке. Э. ответила:

— Не могу заставить себя не любить увядающие цветы, и в этом, наверное, я слегка похожа на Коэна. Мне нравится, что они, уже почти мертвые, держатся прямо, как живые. И что они упорно сохраняют свой цвет, не блекнут, несмотря на скудное освещение и на то, что вода в кувшине давно испарилась. Более того, этот цвет еще излучает тепло и частичку былого великолепия!

— Как это верно! — прошептал я. — Это нечто вроде второго расцвета, когда они, иссушенные жаждой, утратившие все, вплоть до аромата и свежести, щедро открываются смерти и продолжают безмолвно сиять красотой в своем уединении, отрешившись от всего, кроме самих себя, и затмив себя прежних, тех, что родились из почек. Но и как те, прежние, они гордятся собою и своей стойкостью.

— Пока они отцветают, я их сохраняю, — сказала она. — И выбрасываю, только когда они начинают терять листья.

Малыш Д. слушал нас — и разглядывал — с открытым ртом.

— До чего же вы смешные! Прямо племянник и племянница Горжибюса![108] — сказал А., пожимая мне руку.

Но его сынишка потащил меня к себе в детскую. Усадил на кровать. И стал бродить по комнате. Я сказал ему, что он похож на медведя в клетке. Он покраснел. Чего же он ждал — что придет Золотое Колечко?[109] Помолчав немного, он объявил: ему хочется получить на именины путевую карту. С дорогами, покрашенными в желтый цвет. И с другими, покрашенными в красный. Но только чтобы обязательно с морем.

Суббота, 6 октября. Приходила В.

Columbus Day. Мы с Мартой поехали в машине Рекруа. Элизабет, Глэдис и А. — в машине Йерра.

Зезона на нашем сборище не было. Сюзанна и Томас говорили разом, перебивая друг друга. Уэнслидейл по-называл Коэну и Божу прелестную серию китайских статуэток. Три из них представляли купающихся богинь.

— Похоже на Афродиту, — сказал Бож.

— Нет, на Сусанну![110] — воскликнул Йерр, подойдя к ним и повысив голос.

— Скорее на Палладу, — возразил Коэн.

Б. сообщил, что поэма Каллимаха[111] о купании Паллады — по его словам, в некотором отношении совершенно замечательная, — повествовала о том, что нагота служила защитой животным, обреченным на заклание. Марта и Элизабет подошли к нам.

— Может быть, Каллимах желал подчеркнуть, — сказал Р., — что нагота есть грозная, а для говорящих существ и вовсе невозможная функция. Что увидеть наготу — значит вновь вернуться в дикое состояние и что нельзя «прочесть» (не подвергнув себя опасности разучиться читать и страху быть поглощенным внезапным возвращением к жестокости предыдущего существования) след дикости, запечатленной в наготе животных…