Большая книга перемен - Алексей Слаповский

Илона сердится больше не на Валеру, а на себя. Ведь она точно знает, что Сторожев ей не нужен. Она не любит его. Она чувствует себя стесненно и неловко, когда он приходит. Но тогда почему ей так неприятно, что он в кого-то там влюбился?

Просто я добрый человек, решает Илона. Да, мы недолго жили вместе, но у меня от него дочь. Он мне небезразличен – как отец Саны. Как любой другой более или менее близкий человек. Она боится за него, не хочет, чтобы ему стало плохо, вот и всё.

Эта мысль Илону радует: всегда приятно обнаружить в себе высокие человеческие качества.

Входит Сана:

– Ушел?

– А ты не видишь?

– Мало ли, может, он в туалете.

Людмила, когда позвонил Сторожев и выразил желание зайти, сказала: нет, у меня другие планы. На самом деле – и настроение не то, и в квартире бардак, и сама она халда халдой… Но тут же подумала: а когда у нее настроение то, когда в квартире не бардак, когда она не выглядит халдой? Пусть приходит, ей все равно. Веселее не будет, но все же что-то. И, перезвонив, она сказала, что планы изменились, принять может на полчаса. Или тебе больше надо? Да нет, ответил, хватит.

Она сама врач, она понимает, что неплохо бы ей уже обратиться к специалисту. Слишком затянулась депрессия, слишком пусто жить. Таблетки Людмила, конечно, пьет, какие выбирает сама, но помогают они мало. Да и как помогут, если в аннотации к любому антидепрессанту написано: «Побочные действия – иногда депрессия». Вот и лечись. Учитывая, что если написано «иногда», то у Людмилы это будет в обязательном порядке. Нет, в самом деле, вот посоветовали ей одно лекарство, сказав, что вся Америка на нем давно сидит и прекрасно себя чувствует. Людмила выписала сама себе рецепт, купила, дома вытащила аннотацию, развернула ее, длинную, как египетский папирус, сразу же нашла раздел «Побочные действия», а там с первой же строки: «тревога и раздражительность, усиление суицидальных тенденций, повышенная утомляемость, нарушения сна или сонливость, кошмарные сновидения, головная боль, нарушение остроты зрения, мидриаз, нарушение вкусовых ощущений, расстройства мышления, тремор, акатизия, атаксия, деперсонализация, мания, мышечные подергивания, щечно-язычный синдром, миоклония, злокачественный нейролептический синдром, депрессия».

Нет уж, пейте сами эту гадость, а мы – вино. Вино тоже не очень помогает, но хотя бы расслабляет немного. Можно поставить Моцарта, слушать, представлять себе счастливую жизнь – такую же счастливую и полную чувствами, как его музыка, и плакать.

Ожидая бывшего мужа, Людмила даже не глянула в зеркало. Знала и так, что увидит: расплывшуюся пятидесятилетнюю бабищу с непристойно красным лицом. И пусть, ей наплевать. Жизнь все равно прожита. Обидно, что многим хотя бы есть о чем вспомнить, о чем пожалеть. Ей – не о чем. Брак с Валерой был странным, случайным. Оба это понимали, но почему-то себя обманывали. Даже и не терпели, казалось – все нормально. К тому же молодость, работа, дети – все это затягивает. Особенно дети. В них Людмила влюбилась беззаветно, и в Ксению, и в Михаила. Перестала обращать внимание на мужа, торопилась с работы домой, вилась и кружилась вокруг них. А выросли – все кончилось. Ксения в Москве, у нее своих детей уже двое, к матери не приезжает, Людмила тоже стесняется навестить их лишний раз – всего-навсего трехкомнатная квартира, спать приходится на диванчике в проходной комнате. Михаил живет с какой-то женщиной, с которой даже не познакомил. Заходит раз в месяц, на вопросы отвечает неохотно, Людмила, не в силах сдержать материнское сердце, начинает попрекать, он дерзит, грубит, уходит…

Ничего нет, ничего. Работа обрыдла, дети потеряны, мужа, можно сказать, не было, чем жить?

Сторожев приехал. Сделал вид, что не заметил неприбранной квартиры и неряшливости Людмилы, но она-то заметила, что он заметил. Деликатный какой. И моложавый, зараза, поставь их рядом – ей плюс десять лет, ему минус столько же. Машина дорогая – Людмила в окно видела, когда подъезжал, одет аккуратно, пахнет хорошо. Людмила хлопнула полстаканчика вина и, представляясь более пьяной, чем была на самом деле (а на самом деле никогда не доводила себя до полного опьянения), спросила:

– Неужто, б… соскучился?

Она знала, что Сторожев не любит ее мата. А она иногда очень склонна – для экспрессии. Да и с какой стати ей теперь стесняться? Детей дома нет, а он ей никто.

– Можешь сегодня не ругаться? – спросил Сторожев, осторожно садясь на стул с когда-то бежевой, а теперь серой от грязи обивкой, за стол, уставленный чашками и тарелками.

– А чего, сегодня, б… что ли, праздник какой? – поинтересовалась Людмила.

– Просто – неприятно.

– А мне по х… дорогой Валерий. Я у себя дома. Ну, чего приехал, рассказывай?

– Так. Увидеть захотел.

– Еть не хотеть, надо же, какое счастье! Молодой человек, я с вас охреневаю, какой вы, сука, галантный! А где, б… цветочки тогда? А шампанское?

– Мила, хватит, перестань.

– Мила! Хренила! Милу на мыло! Людмила Семеновна я, если кто, б… на ухо глухой. Понял меня?

– Ты пьяная, что ли?

– А тебя касается?

Людмила плюхнулась на стул, чуть не упав вместе с ним, оперлась о подоконник, сохранила равновесие. Посидела некоторое время, ссутулившись над столом.

И вдруг надоело изображать из себя неизвестно что. Вернее – именно то, чем она, по сути, является, если не врать себе. Все равно, надоело. Людмила выпрямилась, посмотрела на Валеру ясно, трезво. Усмехнулась.

– Ладно, х… с тобой, материться не буду. Какие все, б… нежные пошли!

– Извини, – встал Сторожев. – Я чувствую – не вовремя приехал.

Людмила испугалась, что он уйдет. И опять будет пустота.

– Я же сказала: не буду. Извини. Только ради тебя. Мораторий. Не пью, не курю, не ругаюсь матом.

Валера сел.

– При чем тут – ради меня? Ты для себя должна…

– А! – воскликнула Людмила. – Вот ты для чего приехал? Учить меня жить?

– Нет.

– А зачем? Нет, мне интересно? Хочу все знать, была такая передача. В детстве.

Сторожев и сам не знал, зачем он приехал. То есть, быть может, и Людмиле, как Илоне, рассказать, что он влюбился? А с чего вообще он разболтался?

А с того, наверное, что ему не с кем поделиться. Жил-жил – а задушевных друзей не нажил. Нет, можно Немчинову рассказать, но Немчинов к этим темам равнодушен. Он вообще брезглив к тому, что называет старым советским словом «половуха», включая любовь перезрелых мужчин к юным девушкам. Павлу Костякову? Ни в коем случае. Во-первых, он не друг, а пациент и заодно покровитель. Во-вторых, он, похоже, сам на Дашу глаз положил. Это необходимо, кстати, аккуратно выяснить.

Илоне вот зачем-то рассказал. Знал, что не надо, а рассказал.

Людмила, если он и ей расскажет, начнет смеяться, издеваться, иронизировать. Или, дурачась, сочувствовать. Да и потом, немилосердно это: опустившейся пожилой женщине, махнувшей рукой на личную жизнь, рассказывать о том, как ты, ее ровесник, способен – пусть хотя бы теоретически – закрутить роман с девушкой почти на тридцать лет моложе. Природа дала женщинам возможность дольше жить (в России – аж на двадцать лет), но зато мужчины, которые к пятидесяти годам остались живы и относительно здоровы, еще вполне о-го-го. И родить могут, то есть успешно оплодотворить, а женщины – увы.

Валере вдруг жалко стало Людмилу, захотелось сказать ей что-то приятное.

– Я просто так приехал, – сказал он. – Давно не виделись. Соскучился, если хочешь. Все-таки полжизни вместе прожили.

– Вместе? – удивилась Людмила. – Это кто жил вместе? Ты? С кем? Если сам с собой, то да! А я жила отдельно – с детьми, всегда!

– Не преувеличивай, – мягко сказал Сторожев.

– Я преувеличиваю? Я, б… еще преуменьшаю!

Людмила плеснула в стакан, выпила, закурила, пыхнула дымом в лицо Сторожеву.

– Если я не буду преуменьшать, ты такое услышишь, что у тебя душа раком встанет. Ты мне всю жизнь, сука, изуродовал.

– Чем это?

– Ты еще спрашиваешь?

– Я все-таки пошел, – Валера опять встал и на этот раз направился к двери.

Но Людмила живо вскочила, встала перед ним и пихнула рукой в плечо:

– Нет, дослушай! Если бы не ты, я могла нормального человека найти! Я бы его любила! У нас бы дети другие были!

– Чем тебе эти не нравятся?

– А тем! Они хорошие, только не для нас! Потому что они нас не любят! Потому что не бывают любящие дети у родителей, которые не любят друг друга!

– Все, я пошел.

– Сидеть!

Разыгралась безобразная сцена: Людмила толкала его, норовя уже задеть по лицу, Валера схватил ее за руки, держал, а сам протискивался все ближе к выходу. Она кричала что-то, брызжа ему в лицо, кричала так громко, что, наверное, слышали соседи. Возле двери Сторожев рывком отцепился, Людмила от резкого движения села на пол, ухватившись за стойку-вешалку, где еще с зимы висят пальто и куртки, все это упало на нее.

– Не ушиблась? – спросил Сторожев.