Честная игра - Оливия Уэдсли

— Знаете ли, что вы разговариваете гораздо более по-взрослому, чем выглядите?

— Неужели?

Наступило молчание, молчание, которое Филиппа не прерывала из лени, и которое Арчи стремился нарушить, сказав, вот так, совсем откровенно; безумно:

— Я хочу вам понравиться! — Он поймал себя на мысли: «Почему люди не высказывают того, что хотят? Почему не выкинуть все это первоначальное жеманство при знакомстве друг с другом? Если вам действительно отчаянно хочется узнать кого-нибудь поближе, тогда надо сразу стать наполовину друзьями. Я хочу, ужасно хочу понравиться этой женщине. Она заставляет меня чувствовать то, что никогда еще никто не заставлял…»

Что, если бы он так и сказал ей это?

Он смотрел сначала на море, а затем повернулся к ней; в ту же минуту Филиппа тоже повернула свое лицо, и Арчи мог увидеть линию ее губ… И вид этой мягкой извилистой линии, казалось, ударил ему в голову, как мифический нектар, как будто эликсир какого-то волшебного напитка разлился по его жилам. Он наклонился к Филиппе так близко, что его охватил залах ее волос, и сказал нетвердо:

— Вы заставляете меня чувствовать то, что никто еще на свете меня не заставлял…

Едва он проговорил это, как наступила реакция; он почувствовал, что затаил дыхание, резко двинулся и затем понял, что Филиппа встала и оставляет его одного.

Он бросился за ней и властно преградил ей путь:

— Вы не можете уйти так. Я… вы никогда не поймете… но я не предполагал… дерзости…

Его прервал тихий, ледяной голос Филиппы:

— Из-за… из-за некоторых фактов вы подумали то, что, я полагаю, могут думать люди вашего сорта, что… что мне можно все говорить и обращаться со мной… как вы сейчас со мной. Уйдите, пожалуйста, с дороги.

— Я не уйду… пока не объясню, — с отчаянием произнес Арчи.

— Никаких объяснений не надо.

Она мелькнула мимо него и исчезла за поворотом.

Он остался стоять, кляня себя, но все же с сознанием какой-то несправедливости где-то в самой глубине души.

В конце концов, он подразумевал это, но не так, как она это приняла.

Он бросился вперед очертя голову, потому что с ней, наверно, говорили так и раньше; но затем он почувствовал странную смесь истинного огорчения, уязвленного тщеславия и светской суетности…

Как-никак, но ведь был же процесс!..

Он вернулся в зал, пользуясь этим осуждением как щитом против натиска собственного идеализма, того немногого, что осталось в нем от прежних лет.

В глубине души ему было стыдно этого бесконечно унизительного размышления о жизни Филиппы; но, надувшись, он ухватился за него и старался привить своему чувству странной скорби несколько дешевых горьких афоризмов о разведенных женщинах, которые были вынесены на суд общественного мнения и получили обвинительный приговор.

Он танцевал весь остаток вечера. Филиппа не возвращалась в бальный зал. Когда, наконец, оркестр перестал играть и он был свободен, он снова направился к белой полукруглой скамье. Приближался рассвет; густой фиолетовый цвет неба исчезал, пропуская сияние зари; слабый, колеблющийся предутренний ветерок коснулся его лица.

Спустя некоторое время он встал, вернулся к себе в комнату и лег в постель. Поднявшийся ветерок дул прямо на него, но он лежал с открытыми глазами, бесконечно взволнованный.

ГЛАВА IV

Возьми меня, сломай меня,Истязай меня, убей меня…Все для меня будет радостью,Я горю радостью, чтобы все испытать.Для меня мгновенье — вечность.

Филиппа, сидя в темноте у окна, думала: «Мне кажется, что так будет продолжаться и далее. Мужчины и женщины будут говорить со мной о чем угодно; мужчины будут считать себя совершенно вправе обращаться со мной так, как поступил со мной сегодня вечером тот, и теперь все они будут считать меня доступной».

А этот Лоринг казался таким славным, таким веселым; казалось, что они так хорошо понимают друг друга.

Сначала ей нравилось смотреть на него; он казался ей таким симпатичным, а это было для нее чем-то большим, чем просто красивая наружность. Голос его был таким веселым и приятным… и, помимо всего, он принадлежал к тому типу мужчин, который больше всего ей нравится!

Казалось, что если он и не будет другом, то все же он такой, с которым может быть легко и радостно…

Но теперь из этого ничего не выйдет — ни дружеских отношений, ни чего-либо другого.

И когда она ложилась спать, скользнув в прохладные простыни, слезы скатились с ее глаз на подушку.

— Я держал себя неподобающим образом с леди Вильмот, — сказал Арчи Форду.

Он старался вспомнить все, что он говорил. Форд лежал на песке и курил, обволакивая себя дымом из трубки, и в ответ на слова Арчи лениво возразил:

— Я этого не вижу. Я не вижу никакого оскорбления в том, чтобы сказать женщине, что ты увлечен ею. В чем здесь оскорбление?

И он добавил:

— Совсем непохоже на то, чтобы леди Вильмот только что сошла со школьной скамьи. Брось! Леди Вильмот сама кое о чем имеет понятие. Разве она дала тебе резкий отпор?

— Во всяком случае, она не сделала этого так, чтобы я мог заметить, насколько я нравлюсь ей!

Форд повернулся:

— А ты в самом деле увлечен ею, Понго?

Он бросил долгий взгляд на своего друга. Выражение лица Арчи смутно напоминало того Арчи, которого он видел сразу после падения с аэроплана; сильно разбившийся молоденький летчик, этот самый Понго, не хотел принимать тогда никакого соболезнования, считая помощь и совет оскорблением для себя.

Арчи не заметил этого долгого взгляда, продолжая смотреть на сверкающее море; наконец он медленно произнес:

— Не знаю. Думаю, что да. Это случилось в первый же момент, как я ее увидел. Как бы то ни было, я чувствую себя ужасным дураком. У меня столько же шансов добиться ее, как, по пословице, снежному кому долго оставаться в аду. Она богата, а у меня ни гроша. Она…

— И так далее! — язвительно прервал его Форд. — Назови и другие общественные добродетели этой прекрасной леди, не забывая упомянуть ее вполне заслуженную на суде славу! Я полагал бы, что, помня это, тебе нечего тревожиться при сравнении ваших обоюдных достоинств! Боже мой! Арчи, — он привстал на локте, — неужели это тебя серьезно беспокоит? С какой стати?

Арчи кивнул головой:

— Я сам себе так говорил, и все же это меня ни в чем не убедило. Вот почему это меня так беспокоит. Ведь серьезно относиться к человеку возможно лишь тогда, когда то плохое, что ты можешь подумать о нем, ты сам ни во что не ставишь!

— Ну и продолжай себе беспокоиться! — резко возразил Форд. — Только не относись к этому делу серьезно.

Арчи поднялся и потянулся, показывая каждый мускул своего крепкого, молодого, красивого тела.

— Так будет лучше! — сказал он уступчиво. — Я опять иду в воду.

Он подплыл к вышке, с которой ныряют, взобрался по лесенке и нырнул с верхней площадки. Ему нравилось чувствовать, как море увлекает его вглубь, и проявлять свою силу в борьбе с волнами; зной палящего солнца и приятное щекотание во всем теле доставляли ему большое удовольствие. На короткое время он забыл о Филиппе… И вдруг он увидел ее на вышке.

Он ясно осознал свои чувства в этот миг; его сердце трепетало, останавливалось и снова трепетало. Захваченный этим совершенно неожиданно захлестнувшим его ощущением, он подумал:

«Будь что будет! Если верить Форду, почему бы мне не добиться всего того, что я могу взять? Он бы так поступил — каждый мужчина поступил бы так же».

Иллюзорное и как бы робкое чувство прошлой ночи было разрушено грубым мировоззрением Форда. Он смотрел на Филиппу, силуэт которой вырисовывался на фоне синего неба и прозрачного моря. Она нырнула; он с быстротой молнии нырнул вслед и, когда она выплыла, очутился рядом с ней. Он тотчас же сказал, протянув руку:

— Простите меня!

Филиппа удивленно взглянула на него, сдвинув черные узкие брови. Кто бы мог быть этот человек, скорей похожий на изображение бога солнца, такой же загорелый, с такими же сверкающими голубыми глазами и с таким же ярким блеском волос?..

— Я тот, который вас вчера так огорчил и которого вы так безжалостно оттолкнули, — сказал Арчи, не выпуская ее руки. — Но вы простите меня? Я до тех пор буду просить, пока вы не простите.

Они оба рассмеялись и поплыли рядом.

— Вы не откажетесь танцевать со мной сегодня вечером? — была его последняя просьба.

Он пошел одеваться, чувствуя, что мир для него превратился в рай, а когда оделся — хорошо позавтракал и отправился гулять.

Ему нужно было остаться одному, обдумать все случившееся; он хотел избежать отталкивающего цинизма Форда. Он поднялся на холм, туда, где по обе стороны росли бархатистые серовато-зеленые оливковые деревья и где далеко впереди полоса тени указывала на близость маленького леса.