Войди в каждый дом (книга 1) - Елизар Мальцев

Посреди избы, почти касаясь головой полатей, стоял все тот же угрюмый мужик и, сдвинув брови, мял в узловатых руках косматую шапку. У порога толпились бабы, шумно сморкались, вытирая глаза концами платков, к ним робко жались присмиревшие ребятишки.

Увидев, что Костя открыл глаза, мужик присел рядом на кровать и положил на его голову теплую руку.

—  Оклемался маленько? Смотри духом не падай — не один остался на свете, люди кругом... Хотел отец тебе хорошую жизнь добыть, да, вишь, не рассчитал, что встанет у гадов поперек горла!.. И ты его врагов не забывай — они еще по земле ходят, а он вот лежит и уж больше не встанет!..

В голос закричала мать:

—  Кормилец ты наш, поилец ты наш ро-о-ди-мы-ый!.. Загубили твою светлую го-ло-овуш-ку!.. И что я буду с сиротой горемычной де-е-е-лать!

Костя впервые слышал, что мать плачет так — нараспев, подвывая, и от этого плача ему стало жутко.

—  Не плачь, мамка! Не плачь! — захлебываясь слезами, крикнул он и бросился к ней.— Я скоро вырасту большой. Я наймусь в работники!

Мать схватила его сухими горячими руками и, трясясь, целовала как в беспамятстве...

Отца похоронили за селом, около братской могилы партизан, в общей ограде, поставили деревянный обелиск с красной фанерной звездой. А Косте никак не верилось, что он больше никогда не увидит его.

Прежде отец каждый год уходил на заработки: то нанимался сезонщиком на золотые прииски, то отправлялся плотогоном на далекую сибирскую реку. Не раз он звал с собой и мать — бросим все, заколотим избу и уйдем отсюда, но она отказывалась наотрез. Ее страшил большой, незнакомый мир, начинавшийся за березовой околицей родной деревни.

Весною двадцать восьмого года разнесся слух о колхозах, и на этот раз отец не ушел на заработки. Прослышав, что в соседнюю деревню пригнали трактор, он отправился туда вместе с другими мужиками и вернулся домой как будто совсем иным человеком. Всем и каждому он только и толковал о чудодейственной машине, корежившей на его глазах вековую, твердую как камень залежь. Деревня бурлила, обсуждая на разные лады эту новость, отец дни и ночи пропадал на собраниях, являлся домой перед светом, будил мать, Костю, хватал его на руки, сажал на пле-

чо и носил по избе. Под тяжелыми его шагами скрипели и гнулись половицы.

—  Скоро, Коська, мы с тобой заживем! — говорил он, вапрокидывая кудлатую рыжую голову и глядя на сына синими пронзительными глазами.— Всю силушку и один кулак — и расступись, худая жизнь, заявись, хорошая!

Но мать слушала его настороженно, без улыбки.

- Больно много счастья сулишь,—не разделяя отцов-ской радости, грохоча ухватом, цедила она,— кабы молоч-ные реки но потекли!..

- Мать у нас темная, Коська! Ей все кажется, что один свет на земле — тот, что в окошке светит. Ничего, потом увидит, на чьей стороне правда. Да и куда она без нас денется?

Мать сердито, рывком дергала горячую сковороду. На лице ее трепетало пламя от печи, раскосмаченные волосы падали на лоб, и она отводила их согнутым голым локтем.

—  Послушал бы, что люди про ваши колхозы говорят! Срамота! Спервоначалу коров в одну кучу, потом баб...

—  А ты верь всякой брехне! Для тебя все люди без разбору, а для меня есть горемыки-бедняки, вроде нас, и есть такие, что всю жизнь кровь нашу пьют и распрямиться не дают.

Отцу выпало счастье везти в район список членов новой артели и похлопотать заодно о том, чтобы колхозу нарезали лучшие земли. Костя не отставал ни на шаг от отца, просился:

—  Возьми меня, тять, с собой!

—  Погоди, сынок, одежи у тебя нету справной! Вот сошьем на тот год обнову — тогда айда куда хошь! Уговор?

Костя кинулся отцу на шею, и тот, словно зная, что прощается с сыном навсегда, долго не решался оторвать его от себя.

...После похорон отца будто померк свет в окнах. Костя целыми днями сидел дома, не отзывался на крики сверстников, звавших его кататься на санках с горы. Прибежит из школы в подшитых материных валенках, заберется с книжкой на полати и сидит там дотемна, пока мать не подоит корову, не зажжет тусклую лампешку.

Мать ходила повязанная черным платком, притихшая, печальная, говорила шепотом, словно боялась кого-то разбудить. Но спустя месяц-другой она немного отошла, при-

мирилась и однажды, усадив Костю за стол, стала диктовать письмо родному брату Сидору, жившему в большом торговом селе.

«А еще кланяемся супруге вашей Евдокии Анисовне,— быстро говорила мать, следя, как Костя выводит букву за буквой.— И желаем ей много лет в ее цветущей молодой жизни».

Жена дяди Сидора была уже немолодая, толстая женщина с жидкими волосами и злым горбоносым лицом, но Костя матери не перечил, писал, как велела.

А моя жизнь известная,— жалостно поджав губы, продолжала мать,— осталась я одна, как травинка горькая, и некуда мне, несчастной, прислониться. Дружки Андреевы зовут в коммунию, а чего я там не видела? Кому я там нужна без мужика? Вечные попреки да обиды слушать! Изболелась душой — живого места нет, хоть впору руки наложить, да сироту горемычного жалко, куда он без меня? Может, ты что присоветуешь, дорогой братец Сидор Тимофеевич. А к сему остаюсь твоя сестра, любящая тебя по гроб жизни. Фетинъя.

Весной по совету брата она неожиданно легко рассталась с избой, коровой, двумя овцами. Дядя Сидор приехал на телеге, погрузил их скудный домашний скарб, и у Кости защемило сердце, когда стали пропадать из глаз крыши родной деревни.

Они поселились с матерью в дядином сарае, поставили там свой большой сундук, обитый цветной жестью, и спали вдвоем на старой, выброшенной за ненадобностью кровати.

Новые перемены пришлись Косте по душе. Он сразу подружился с соседскими ребятишками, бегал с ними купаться на речку, удил рыбу. Река будто возвращала его к жизни, и острая боль недавной потери притуплялась.

По реке, огибавшей светлой подковой все село, проплывали белые пароходы, расстилая над заливными лугами зычные гудки, тянулись вниз по течению плоты с зелеными шапками шалашей, с сизыми дымками костров; сердитые буксиры, шипя и пофыркивая, тащили за собой пузатые баржи, беляны с лесом. Жизнь на реке не затихала ни днем ни ночью.

Однажды, прибежав с реки, Костя столкнулся у калитки е дядей Сидором. Тот стоял, загородив своей иизкорос-

лой, коренастой фигурой проход, и пьяно ухмылялся; от него несло водкой. Прижмурив левый глаз, он чмокнул губами и сказал:

—  Бегаешь невесть где, а мы, считай, уж твою мать пропили!

Костя побледнел, кинул на землю удочку, банку с червями и бросился во двор. Но у крыльца дядя настиг его и придавил медвежьей своей лапой: Стой, дурная бишка!

Тяжело дыша, он поднял на Костю мутные, нехорошие глаза и строго, наставительно сказал:

Не вздумай чего сотворить, а то с тебя хватит!.. Я вас тогда с матерью и дня держать не стану. Нужны вы на мою шею. У меня и так есть кому на ней сидеть...

Он надавил на плечо, и Костя присел на ступеньку, со страхом слушая хриплый гневный шепоток дяди.

—  Отец тоже был горяч, через то и угодил на тот свет. Сколь разов я его упреждал: смотри, Андрей, достукаешься — которых убивают, те назад не вертаются! А слушал бы меня — сейчас ходил бы и траву мял. Ноне жизнь крутая, и вам с матерью одним нельзя — пропадете без хозяина. А хозяин сыскался такой, что за ним хоть закрывши глаза иди — во как! Намотал? Иди, и чтоб без глупо-стев, а то я тебе живо Москву покажу!..

Косте было страшно войти в дом, но дядя Сидор раскрыл перед ним дверь, толкнул в спину. Весело дробившиеся в комнате голоса смолкли.

—  Вот привел вам рыбака!—похохатывая, сказал дядя.— Удит там всякую мелочь и не знает, дурачок, какая ему счастья в жизни привалила!

Костя сразу увидел «хозяина».

На гнутом венском стуле, скрестив ноги, сидел плотный, грузный человек в черной поддевке. У него было бугристое, цвета глины лицо, большой мясистый нос, тонкие губы. Из-под редких бровей колюче и весело поблескивали глазки. Сквозь жидкие с сединкой волосы, зачесанные на одну сторону, сквозила лысина. Шея была жилистая, будто вся в узлах, на ней, чуть скрытый сивой бородой, шевелился большой кадык. «Хозяин» сидел и, осклабясь, смотрел на Костю.

—  А где же «здравствуй»? — сурово спросила рыхлая жена дяди Сидора.— Проглотил? Чему вас только учат!., У-у, упрям, батя вылитый...

Костя молчал и смотрел под ноги.

—  Иди сюда, Коська,— тихо позвала мать.

Она сидела наискосок от «хозяина» и быстро перебирала в руках снятые с шеи крупные янтарные бусы. Ступая деревянными ногами, Костя подошел к ней, и она подняла на него молящие, виноватые глаза.

—  Чего ты букой смотришь? Разве тебя кто съест? Будет дичиться-то!..— сжав горячими ладонями его щеки и обдавая дыханием шею, зашептала она.— Игнат Савельевич зовет нас к себе жить. У него хорошо — и тебе одногодки есть, и постарше — защита. Станешь его слушаться — в люди выйдешь, а он нам с тобой добра желает.