«Я ходил за линию фронта». Откровения войсковых разведчиков - Артем Драбкин

Я прыгнул. Упал в воду и пошел ко дну, но как-то выкарабкался, и, пока катер разворачивался и заходил для швартовки, я уже вылез на пирс. Гранатами забросал пакгауз, обеспечил высадку. Командир полка все это видел. Охрана была только у пирса. Больше сопротивления не было. Полк пошел вглубь острова. Там встретили уже эти власовские батальоны. На второй день мы продвинулись километров на 15–20. Полк остановился. Штаб полка занял на хуторе большой дом. Я со взводом расположился в соседнем домике. Говорю: «Старшина, приготовь ужин». — «Все будет сделано, товарищ лейтенант». Я, кстати говоря, уже был старшим лейтенантом. Но для него всегда — лейтенант. Попросил у хозяев картошки, наварили картошки… даже было немножко выпить. Сидим. И в это время приходит со штаба полка старший лейтенант, помощник начальника штаба: «Слушай, Чернов, штаб полка там не размещается. Начальник штаба приказал освободить это здание. Поместитесь куда-нибудь в другое место». Ну, я же разведчик… да выпил: «А где вы были, когда я высаживался?! Я высаживался, имею право занимать любой дом! Никуда не пойду». Тот пошел, доложил командиру полка. Так и так, не выполняет приказ. Командир полка меня вызывает: «Ты чего, шебуршишь?» — «Так и так. Вы же видели, я высаживался первым, я могу занимать этот дом». — «А штаб полка где будет? Ты слышал приказ начальника штаба?» — «Так точно». — «Я уже подписал представление тебе на Героя Советского Союза, как высадившемуся первым». Берет лист бумаги и рвет его. «Пусть для тебя это будет наукой. Приказы надо выполнять!» Я ничего не получил за эту операцию.

Вскоре нас перебросили на Эзель. Немцы здорово обороняли полуостров Сырве. Ширина перешейка между полуостровом и основной частью острова была всего три километра. Бои там были очень тяжелые. Все же прорвали оборону. Радостно было, устроили отдых. Мне пришло звание капитана, и я был назначен на должность командира роты дивизионной разведки. Мне только исполнилось 19 лет, а уже капитан! Я говорю старшине: «Слушай, по русскому обычаю надо обмыть». — «Все будет сделано. Какой может быть разговор?!» Старшина организует застолье. Я пригласил, помню, командира одного батальона, ну и мои три командира взвода разведки. Случайно оказался с нами капитан, инструктор политотдела дивизии. Старшина принес кроме положенного пайка какое-то большое блюдо с сотами меда и половину 20-литровой бутыли самогонки. Сидели, хорошо выпили. Все разошлись. А наутро меня вызывают в СМЕРШ: «Вчера ты обмывал?» — «Конечно, по русскому обычаю…» — «Хорошо. Чем закусывал?» — «Тем, что принес старшина». — «Мед у тебя был?» — «Был». — «Самогонка была?» — «Да». — «Где ты взял?» — «Где взял? Нашел!» А незадолго до того вышел приказ Сталина о строжайшем наказании мародеров. «Ты читал этот приказ?» — «Не читал, но знаю». — «Кто принес?» Я быстро сообразил, что дело серьезное. Думаю: «Если скажу, что старшина — расстреляют. Если возьму на себя, снизят в должности, в звании». Я все взял на себя. Через два дня — выездной суд, и меня приговаривают к лишению воинского звания, наград и направлению в штрафной батальон. Так я оказался в армейском штрафном батальоне.

Надо сказать, что, конечно, я был избалован властью. Гонора много. Разведчик! К нам в полку было большое уважение. Командир взвода штрафников, старший лейтенант, был тоже не простой. Власть у него была большая. Он мог под видом неподчинения расстрелять, мог любое наказание применить. А у него было любимое наказание — посадить на бруствер спиной к противнику. Расстояние до немецких окопов было метров 250–300. Наказанный садился на бруствер спиной к немцам, ногами в траншею. Если оставался жив — хорошо, если нет списывали. Он отдавал какой-то приказ, а я ему что-то в ответ сказал. Он на меня посмотрел: «На 30 минут на бруствер». Вот так. Два солдата меня охраняют. Я сел. Немцы не стреляют. Видимо, уже знают, в чем дело. Один солдат мне говорит: «Слушай, ты имей в виду, важны не эти 30 минут, а важна последняя минута. Если успеешь спрыгнуть — будешь жить, а не успеешь — тебе хана». Я 30 минут отсидел. Они дают команду: «Прыгай». Прыгнул. Пуля мимо вжик… Остался жив. Примерно через три недели батальон пошел в разведку боем. Нас вернулось двадцать два человека, причем половина из них ранена. Я получил сквозное пулевое ранение в руку. Пока попал в полевой госпиталь, рука раздулась, почернела. Женщина-хирург говорит: «Кто же это тебя так перевязал?» — «Да там солдаты». — «Что мне теперь делать с твоей рукой? Ее же теперь надо ампутировать». — «Сохраните». — «Попробуем». Ей было лет 35 максимум. Красивая необыкновенно! Может, мне тогда так казалось… Мы же отвыкли от женщин. «Имей в виду, мальчик, у меня обезболивающего нет». Я страшно обиделся: «Я не мальчик, я капитан, мне 19 лет. Мужчина!» — «Ну, раз мужчина, значит, терпи. Вот тебе 50 граммов спирта». Я выпил, и она начала резать. Все почистила, перевязала. Отправили меня в госпиталь в Ленинград. Ранение такое, что я через неделю уже ходячий. Нам разрешали выходить в город без формы в госпитальном костюме. Вышел я погулять с другом. Вдруг останавливается американский «Виллис»: «Чернов? Ты как здесь?» Адъютант командира дивизии по каким-то делам приехал в город. «Садись в машину, поедем в дивизию. Долечишься у нас». — «Да я же раздетый». — «Я тебе дам одеться». — «Поехали!» Так я оказался опять в своей дивизии. Приехал, представился начальнику разведки дивизии. «Ух какой молодец! Хорошо. Пойдем к командиру дивизии». Командир дивизии тоже меня знал. Причем знали, почему я попал в штрафной батальон и что я никого не выдал. На фронте это ценилось особенно высоко. Командир дивизии был генерал Трушкин, посмотрел на меня: «Ну что, проучили тебя?» — «Так точно, товарищ генерал!» — «Ладно. Иди к себе в роту, а мы тут подумаем». Начальнику разведки говорит: «Оформите его на младшего лейтенанта. Пусть подлечится в роте». Я пришел в роту, там уже другой командир, капитан Рощин, но многие меня знают. Окружили заботой. Я там подлечивался. Недели через две пришел приказ — присвоить звание; младшего лейтенанта, назначить командиром взвода разведки в полк. Причем опять в свой полк! Так я оказался в полку, командиром взвода разведки. Закончил войну. Ходил несколько раз в разведку. Успел еще получить ордена Красной Звезды и Отечественной войны.

Яганов Николай Максимович

1920 года рождения. Родился в городе Москве. Пока учился в десятилетке, пытался поступить в аэроклуб, но не приняли — не прошел по зрению. Цветное зрение у меня нарушено, но это не мешает с 50-го года и до сих пор водить машину. После окончания 10 классов поступил на завод. Когда в 1939 году началась финская война, я добровольно пошел на флот.

Попал я на форт Обруч, что рядом с Кронштадтом, наводчиком 16-дюймового орудия. Дураку было понятно, что война будет. Почему? Приходили матросы с торпедных катеров, говорили, что в портах уже не осталось иностранных кораблей. Самолеты постоянно летали.

22 июня было солнечным. Играла музыка, все было хорошо. Потом выступил Молотов, рассказал, что фашисты внезапно напало на нас. Мы еще были не затронуты. А уже через два месяца стреляли из своих орудий по немцам.

Немец нас закупорил, наверное, в начале сентября. Зима была голодная. Кормили кашами — гречка, рис, перловка. Давали отвар из хвои, так что цингой я не болел. В избытке было только перца и соли. Как начали их класть в кашу и похлебку… К весне были уже опухшие. Если поставить человека, а сзади него зажечь электрическую лампочку помощнее, то будет видно, как работает сердце. Одним словом, кожа да кости. В Кронштадте до самой весны лежали целые поленницы трупов… Иногда давали шпроты. Выдавали папиросы «Герцеговина» — такая красивая зеленая пачка с золотыми буквами. Я, правда, не курил. А потом папиросы кончились, и стали давать какую-то траву, которая даже на махорку была не похожа. Однажды мне прислали посылку, а в ней килограмма два печенья. Как она дошла?! Понятия не имею. Пошли с ребятами на Финский залив… через 10 минут ничего не осталось. Вечером только вспоминаешь, какой запах у любительской колбасы, а какой же был хороший окорок, запеченный в тесте в русской печи… Разговоры шли только о еде.

Была у нас кают-компания, где питался офицерский состав, а в ней поваром парень из Загорска. Кают-компания сгорела. Его перевели в общую группу, а тут питание совсем другое, даже каши размазни тебе никто не даст. Мы несли караульную службу на льду Финского залива. Выходили на 3–4 километра и дежурили. Вот этот парень с дежурства не вернулся. То ли сбежал к финнам, то ли замерз. Но по радио объявили заочный приговор к расстрелу. И каждый, кто его встретит, имел право, убить на месте.

Настроение было нормальное. К весне даже создали какой-то оркестр.

Ранней весной 1942 года меня отправили в школу химзащиты. Поселились в пятиэтажном здании на 2-м этаже, в нем же находились классы. Почему? Потому что на 3-й, 4-й этажи тяжело подниматься. Спустя, может, недели две в Кронштадте объявили тревогу. По этой тревоге мы должны были занять на Флотской улице определенные углы домов и ждать десанта. Смотрим, летят самолеты, много машин. А потом все небо в куполах парашютов. Думаем: «Наверное, десант». А это, оказывается, мины. Часть из них попадала на город. Кронштадт ходуном ходил. А рыбы сколько всплыло! Все есть хотят. Она еще не приготовилась, а ее уже делят. Пошла дизентерия…