Двое из будущего. 1904-... (СИ) - Казакевич Максим Валерьевич

Из Мишкиного письма узнал, что военные с началом активных действий и первых наших поражений, подобрав полы шинелей принеслись к нему и потребовали выложить на стол все наши разработки. И он им выложил — гранаты, минометы, полевые телефоны, шкафоподобные рации, бронежилеты, каски, ну и, конечно же, моточайки. Что-то их заинтересовало, что-то они откинули, но все же дело сдвинулось с мертвой точки. Производство во Владивостоке, что гнало колючую проволоку, он с превеликим удовольствием с минимальной прибылью продал государству, как и весь запас «егозы», так что теперь об этом у нас голова не болела. Все у нас с производственной частью в Питере было хорошо, плохо лишь то, что японцы теперь в курсе некоторый части наших секретов. Например тех же самых минометов. В письме Мишка более чем подробно расписал какие калибры заинтересовали военных и сколько штук они планировали заказать до конца года. А еще и про тротил упомянул и про то, что ведет переговоры с министерством о строительстве завода.

Супругины же письма…. В общем, это были обычные семейные портянки на многие листы. Нашел то самое первое письмо, в котором Маришка сообщала о своей беременности, улыбнулся ее счастливому повизгиванию брызгающего между строк. Вытащил фотографию своей дочурки, которая со времени последней нашей встречи заметно подросла.

Но все это было чуть позже, сейчас же Данил, разморенный крепким алкоголем и раскормленный сладкими пирожными, геройски вещал:

— Чувствую, ошибаетесь вы, Василь Иваныч, в своих пророчествах.

— Чегой-то?

— Не сдадим мы Артур, удержим. Вон как макакам хвост придавили, поди тысяч двадцать за эту неделю мы положили, никак не меньше.

— Ну, ты это хватил, — возмутился Петро.

— Нет, правду я говорю, мы же их как капусту шинковали. Они, когда на гору лезли, то из винтовки можно было стрелять с закрытыми глазами и все равно не промахнешься. Так их там было много. И на втором форту, говорят, так же. Только нашим там пришлось совсем уж тяжело, япошки в галереи прорвались, но солдатики наши, настоящие герои, их оттуда повыбивали. Правда и самих их там полегло немало, но тут уж ничего не попишешь, если их там оставить, то все — хана! Вот и рубились наши страшнее лютого зверя. А еще говорили, что там один наш лейтенантик в рукопашке у японца отобрал его саблю и его же этой саблей и зарубил. А потом и еще пятерых, пока его штыками не закололи. Вот так.

Лизка опять, наслушавшись ужасов, ухватилась за сердце и поспешила прикрыть вырывающийся возглас. Данил ей хитро подмигнул, двумя пальцами ухватил хрупкое и безумно сладкое безе и сказал ей:

— Вкусные штучки, я таких никогда не ел. Мужикам сказать — обзавидуются. Они сейчас только вонючую похлебку из муки и жира и жрут, больше ничего нету.

— Как так? А то, что мы из Чифу привозили? Где оно?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Говорят, что Стессель большую часть убрал на склады.

— Зачем это?

— Вроде как запасы для долговременной осады. Значит, он тоже думает, что крепость мы не сдадим, — улыбнулся он, показывая, что подобный поступок он не осуждает, а очень даже одобряет. После третьего и самого сильного штурма, когда противник понес серьезные потери, но не смог взять ни одной высоты, люди в крепости воодушевились. Вера вернулась в повседневность. Теперь все разговоры в городе были не о том, когда нам придется сдаваться, а о том, что будем жрать весной. В моей истории, насколько я помню, Артур пал незадолго до Нового Года, что в какой-то мере послужило катализатором Кровавого Воскресенья. Здесь же ситуация складывалась уже иначе и у меня стали возникать вопросы — а выйдут ли рабочие, возглавляемые попом Гапоном к царю требовать справедливости или нет? Если нет, то грош цена всем моим пророчествам и мое внедрение в доверие к Вдовствующей Императрице пойдет прахом. И все мои усилия окажутся тщетны. Вот и попал я в ловушку противоречий. И вроде бы уже спас массу народу и сильно помог Отечеству, но практически моя репутация провидца повисла на волоске. И теперь вся моя надежда была на расстрел рабочих. Случится он — я буду смело смотреть в глаза Марии Федоровны, нет — что ж, придется изворачиваться перед ней ужом.

В декабрь крепость вошла обескровленной, голодной, но уверенной в том, что она не сдастся в руки врага. Ноги, по слухам сильно опечалился гибелью собственного сына и неудачным штурмом и хотел было совершить ритуальное самоубийство, что послужило причиной для массы шуток у народа. Нам, лицам христианского вероисповедания претила сама мысль о самоубийстве, в наших генах заложена программа — страдай, но тяни и после смерти тебе воздастся. Самоубийство же считалось малодушием, поступком слабовольного человека. У японцев же все было с точностью до наоборот — лишь смерть от вспарывания живота могла смыть собственный позор, а для этого надо было иметь смелость и решительность. Ноги, потерпев столь сильного поражение, наверняка почувствовал себя опозоренным. Недостойным жизни. Что ж, я-то японца в этом плане хоть и понимал, но и я как остальной народ не мог принять подобного бегства. Мурзин, на вечерних посиделках за столом, уплетая за обе щеки макароны с тушеным мясом, говорил:

— Что за варварские обычаи? Честное слово, разве можно заставлять человека резать себе живот? Вера наша учит — терпи и воздастся. А у них, что за вера такая дурацкая, которая требует смерти? И эти люди еще хотят встать на одну ступеньку с Европой и Америкой?

— Совершенно дурацая вера у них, — соглашался Данил. — Не христиане они, а самые настоящие варвары. Говорят, они пленных-то за людей не считают.

— Есть такое дело, — поддакнул я. — У японцев пленение это самый худший позор, который можно смыть только через самоубийство. Попавшему в плен японцу хода назад нет — только смерть. Вот и они наших людей, что попали к ним в лапы не считают за людей и относятся к ним соответствующе. Хотя, если говорить по правде, то в иностранных газетах писали, что японцы обращаются с нашими солдатами и офицерами более чем гуманно.

— Ага, я понимаю, — кивнул Данил, — это они, значит, хотят перед Европой лицом в грязь не ударить. А не было бы Европы, то затравили бы они наших людей собаками.

— По поводу собак с тобой не соглашусь, но если смотреть в целом, то — да. Попасть в плен к японцам значит обречь себя на долгие мучения.

Я знал, что говорил. Историю Второй Мировой я помнил, как помнил и то, что попавшие в плен к японцам солдаты, оказывались подвергнуты таким изощренным истязаниям, что не снились и фашистам. А все потому, что в сознании японца сидела установка, что пленение это самый худший позор. Вот и относились они к попавшим к ним людям хуже чем к собакам. А еще я помнил про резню в Нанкине, которая по каким-то причинам не слишком была известна нашим людям. Вот уж там-то они развернулись во всю свою варварскую сущность — головы у китайцев отлетали, словно перезрелые зерна при обмолоте. И немцы со всеми своими нацистскими штучками в рейтинге зверств стояли на целую ступеньку ниже японцев.

— А, собственно, почему вы жалеет эту сволочь Ноги? Пускай бы себе пузо вскрыл, если ему так хочется, — удивлялась Лизка. — Столько бед он сюда принес, а вы о нем печалитесь?

— Никто его не жалеет. Мы просто думаем, что японец никогда не станет на один уровень с европейцами и нами. Мы слишком разные и наша вера их веру никогда не поймет, — с какой-то долей философии заметил Мурзин. — И отсюда будут все противоречия, которые, в конце концов, заставят японцев измениться. А вот как это будет — не знаю. Или они все откажутся от своей веры или же опять будет война. Как во времена крестовых походов Европа потребует от них измениться, а они встанут в позу.

Странно, но почти все согласились с таким тезисом. Слишком уж сильны были ключевые противоречия. Но я предложил им третий вариант:

— Или же Европу захлестнет атеизм и ей станет безразличны их верования.

— Ну а общие гуманистические устремления как же? — вопросил Пудовкин. — Как можно требовать от человека самоубийства? Даже если люди перестанут верить в бога, то все равно христианские взгляды на существования человека не смогут так быстро забыться. И даже без бога самоубийство воспринимается как самый тяжелый поступок.