Больно только когда смеюсь - Дина Рубина

Останавливаем какой-то старый рыдван, дружно вваливаемся, рассаживаемся… и тут выясняется, что никто не помнит адреса нашего приятеля, название переулка. Визуально помним все: прямо, потом направо, потом несколько зигзагов… и… и… словом, где-то в центре.

— Гнездниковский? — честно перебираю я. — Варсонофьевский? Колокольный?

Бывший ленинградец Окунь молчит.

— Скатертный? Ржевский? — продолжаю я…

— Главное, чтоб не Зачатьевский, — наконец, перебивает меня Игорь с заднего сидения. — А то я что-то устал…

На презентацию этой книги приехал из Америки давний друг Саши Окуня, известный фотограф Александр Костомаров. Когда на фуршете Сашка поднял тост «за одного из героев книги, который ради дружбы приехал из Америки специально на презентацию», Костомаров сказал: «Я, конечно, выведен в этой книге полным мудаком»…

На что Губерман возразил: «Ты что, старик, у нас же книжка нереалистическая!»

Известный фотограф сделал серию черно-белых моих фотографий для интервью в красивом глянцевом журнале. Фотографии действительно замечательные, стильные, очень литературные: я снята и дома, на фоне Бориных картин, и на набережной: летит мокрый косой снег, я в черной шляпе, в черном пальто, трагический профиль… — весьма значительная, даже эпохальная дама.

Пришел Губерман, я с гордостью демонстрирую ему эти фотографии, он искренне ахает, восторгается… Я говорю:

— Теперь могу спокойно стареть и даже сдохнуть: у меня есть фотографии на все мои будущие книги.

— О чем ты говоришь! — соглашается Игорь серьезно. — И не только на твои…

Застолье у Туберманов в Иерусалиме на этот раз совпало с праздником Нурим.

Публика набежала пестрая: помимо разных приятелей-охальников, явился один из старых друзей Игоря, в прошлом тоже охальник, ныне — почтенный раввин.

Целый вечер он слишком старательно исполнял Божью заповедь: напиться в Пурим так, чтобы «не отличать злодея Амана от праведника Мордехая». Буянил, громко, перебивая всех, провозглашал тосты, выяснял отношения… Наконец, собрался уходить, но затормозил в коридоре, прикорнул на сундуке, свесив голову между колен. Кто-то по пути в туалет обнаружил в коридоре вусмерть пьяного спящего раввина Мишу, и всполошился, что тот неловко сидит, может упасть и удариться головой о сундук. Игорь немедленно вдохновился, стал рассказывать историю сундука, — что-то трогательное, патриархальное, связанное с эпохой борьбы за свободу выезда…

— Я это к чему, — продолжал Губерман. — Если Миша ебнетсялбом об угол, то будет утешение, что раввин ебнулся о кошерный сундук.

Когда гости стали уже подниматься и расходиться, выяснилось, что пока Миша спал, так неловко наклонясь, с ним произошла обычная неприятность, — малоаппетитные последствия пьянки.

Игорь взял в кладовке щетку и совок, подметает содержимое на полу, подмигивает мне и говорит:

— Зато теперь я могу свидетельствовать, что Мишка закусывал… И стишок я сочинил гениальный, послушай:

Счастье вас будет разить наповал,

если вам на пол раввин наблевал…

Вечер у нас, в Маале-Адумим, с Губерманами и заезжим Виктором Шендеровичем.

Сначала долго и подробно обсуждаем нашу тревожащую семейную новость: дочь Ева призвана в армию, в очень серьезные войска. Нам даже не положено знать подробностей ее службы. На все мои вопросы Ева терпеливо отвечает: «Мама, я могу рассказать тебе, чем занимаюсь, но после этого я должна буду тебя убить»… Служит на закрытой базе где-то на границе с Египтом, и — боже, боже, — повторяю я, — как бы узнать, в чем суть ее службы?

— Как в чем? — подхватывает Игорь. — Не дать оставшимся там евреям выйти из Египта!

Затем оживленно обсуждаем народные приметы — что к добру, что — нет. Вот вчера к нам в ванную залетел голубь, шарахался от стены к стене в ужасе, все вокруг обгадил…

— Хорошо, что хоть тебя не потоптал, — озабоченно отзывается Игорь. — А то иди потом, доказывай Борису, что это непорочное зачатие.

После чая все выходим на балкон, полюбоваться нашим потрясающим видом на Иерусалим, на гору Елеонскую…

Я привычно приступаю к уже ставшему каноническим рассказу про страшные долги, в которые мы влезли, чтобы купить именно эту квартиру, с видом на Голгофу.

Губерман спокойно советует:

— Тогда назови ее «Долгофа»…

И пережидая наш хохот, задумчиво покуривает, глядя на живые изменчивые, но все же вечные библейские облака, что клубятся над этим вечным пейзажем…

— МНЕ ГОДА ТРИ НАЗАД ДОВЕЛОСЬ ПОБЫВАТЬ В ИЗРАИЛЕ, СО МНОГИМИ ОБЩАТЬСЯ. ПОРАЗИЛО, ЧТО ЧУТЬ ЛИ НЕ С ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ ВПОЛНЕ СОЛИДНЫЕ ЛЮДИ ПЕРЕХОДЯТ НА «ТЫ», И ВООБЩЕ ОБХОДЯТСЯ БЕЗ ОТЧЕСТВА…

— Да. Это одна из отличительных черт здешнего общения. Как точно сказала Рената Муха: «Мы приобрели отечество ценой утраты отчества»… Понимаете, в иврите нет обращения на «вы» в единственном числе. Здесь и министрам, и царям всегда говорили «ты».

– НЕ СЛИШКОМ ЛИ ФАМИЛЬЯРНО?

— К этому мгновенно привыкаешь, и лет через пять общение в любом российском учреждении, где тебе говорят: «Обратитесь к Татьяне Васильевне» — и ты подходишь к столу, за которым сидит двадцатидвухлетняя девчонка, — кажется натужным и смешным. Но диалог с чиновником — это понятно: в России посетителя непременно надо укротить, превратив в просителя. Удивительно другое: раза три при мне юная Татьяна Васильевна обращалась к сидящей напротив столь же юной особе, называя ее Юлия Владимировна. С совершенно официальным лицом…

Мы в детстве так играли в дочки-матери, полностью перевоплощаясь во взрослых, в семью.

Хотя, не скрою, иногда очень хочется быть, как декабристы, подальше от народа, тем более, что его темперамент порой очень утомляет. Вообще, здесь — на улицах, в учреждениях, в транспорте — часто хочется, чтобы хотя бы кто-то помолчал…

И вдруг ты видишь на задней площадке автобуса или за столиком кафе знакомое родное лицо и через мгновение обнаруживаешь, что размахивая руками, громко зовешь по имени приятельницу или друга. Она или он вскакивает навстречу… и вот уже благие мысли о сдержанности и тишине отметены потоками быстрой громкой речи, подкрепленной энергичной жестикуляцией. Твоей собственной речи.

Например, когда в комнате одновременно находятся двое — я и Рената Муха — третьему (вне зависимости от площади помещения) просто физически нет места.

Колыбельная соловья-разбойника

Я познакомилась с Ренатой Мухой по телефону — то есть была лишена основной зрелищной компоненты: не видела ее жестикуляции. Ее рук, взлетающих и поправляющих на затылке невидимую кепку, очерчивающих в воздухе арбуз, то и дело отсылающих слушателей куда-то поверх их собственных голов, а иногда и пихающих (если понадобится по ходу рассказа) соседа локтем под ребро.

Вообще, Рената Муха — это приключение. И не всегда — безопасное. То есть, все зависит от репертуара. Например, отправляясь с Ренатой в гости в почтенный дом, набитый дорогой посудой, надо помнить о бьющихся вещах и внимательно следить за тем, чтобы никто из гостей не попросил ее рассказать о покойной тете Иде Абрамовне. Потому что это все равно, что попросить Соловья-Разбойника насвистать мотивчик колыбельной песни — сильно потом пожалеешь.

У каждого уважающего себя рассказчика есть такой коронный номер, который срабатывает безотказно в аудитории любого возраста, национального состава и интеллектуального уровня. У Ренаты — рассказчицы бесподобной, профессиональной, дипломированной — есть номер об Иде Абрамовне. Такой себе монолог еврейской тети. Опять же, у каждого эстрадного номера есть эмоциональная вершина. Эмоциональная вершина в монологе Иды Абрамовны совпадает со звуковым, и даже сверхзвуковым пиком рассказа.

«…И он видит меня идти, и говорит: „Ах, Ида Абрамовна-а-а-а-а-а-а!!!!!“» Представьте себе самолет, разбегающийся на взлетной полосе, быстрее, сильнее, и — колеса отрываются от земли — взлет!!! Так голос Ренаты взмывает все выше, пронзительнее, громче… Ослепительное по сверхзвуковой своей силе «а-а-а-а-а-а-а-а!!!!» крепнет, набирает дыхание, сверлом вбуравливается в мозг, — длится, длится, длится…

Каждый раз я жду, что упадет люстра. Или взорвется осколками какой-нибудь бокал в шкафу. Или у кого-то лопнут барабанные перепонки.

Слушатели обычно застывают, окаменевают, как при смертельном трюке каскадера.