Дантон - Анатолий Левандовский

А на следующий день Жорж Дантон отослал в Конвент государственную печать и в последний раз прошелся по своим роскошным апартаментам.

Лицо трибуна было хмуро, как мрачный осенний день. Он увозил из дворца Ламуаньона больную жену. Он уезжал, проведя сорок три заседания Совета, изведав бремя власти, радость борьбы, сожаления о прошлом и весьма туманные надежды на будущее.

Ибо в глубине души он чувствовал, что его великий взлет позади.

Ибо к этому времени он уже смутно понял, что из «умиротворения» ничего не выйдет.

Гора и Жиронда, как два утеса, нависли над Конвентом.

И в своем падении любой из этих утесов должен был раздавить всякого, кто пожелал бы стать между ними.

7.

МЕЖДУ ГОРОЙ И ЖИРОНДОЙ

(СЕНТЯБРЬ 1792 – ЯНВАРЬ 1793)

Вечная и неприкосновенная

Сколько раз Жорж бывал в этом зале!

Тем не менее сначала ему показалось, что он здесь впервые. Все выглядело необычным, чужим, незнакомым.

И даже чувствовал он себя как-то неловко. Вскоре он понял почему.

Ведь в прежние времена, в период Учредительного и Законодательного собраний, он видел большой зал Манежа в совершенно иной перспективе. Он находился либо у решетки для делегаций, либо в министерской ложе, либо на ораторской трибуне. И каждый раз на него смотрел, охватывая со всех сторон, точно подковой, огромный многоликий амфитеатр. Смотрели нижние ряды, смотрела уходящая ввысь Гора, смотрели расположенные над ней галереи для публики. Он привык к этому. Это была его стихия.

А теперь Жорж сам чуть ли не зритель. Он смотрит и видит почти одни затылки, ибо сидит в верхнем ряду Горы. И ораторская трибуна вместе с министерской ложей и столом для секретарей кажутся отсюда такими далекими…

Дантон огляделся.

Депутаты занимали места. Все были в особом, приподнятом настроении: ведь сегодня, 21 сентября, открывалось первое заседание Конвента, великого собрания, которое, наконец, призвано разрешить все проблемы революции.

Вот они, его нынешние соратники-монтаньяры[23]: чопорный Робеспьер в пудреном парике, с непроницаемым бледным лицом; бурно жестикулирующий Марат, чья характерная голова, повязанная косынкой, вызывает ужас нижних рядов; бешеный Колло д'Эрбуа, щеголяющий своим нарочито небрежным костюмом; хитрый Барер, расточающий улыбки направо и налево; мрачный Билло-Варенн, который не улыбается никогда. Или вот этот красавец со сложенными на груди руками, с презрительно-холодным лицом, так не соответствующим его совсем еще юному возрасту… Дантон силится вспомнить его имя. Да, конечно, это Сен-Жюст, депутат от какой-то провинции. От него многого ждут. Говорят, что он столь же справедлив, сколь и беспощаден…

Места рядом с ним, конечно, не заняты. Его милые дружки – Демулен, Фрерон, Фабр, – как всегда, опаздывают.

Взгляд Дантона скользит по нижним скамьям. Там сидит вся Жиронда, все эти «государственные люди», как их иронически величает Марат. Какие они чинные и надутые сегодня, все эти Бриссо, Верньо, Гюаде и компания! Они особенно довольны тем, что в председатели Конвента им удалось протащить ренегата Петиона. А плешивого Ролана, разумеется, здесь нет и не будет. Старик не пожелал расстаться с министерским портфелем.

Еще ниже, в партере, расположились депутаты, которых остроумный народ уже успел окрестить «болотными жабами». Их – решительное большинство. Кажется, они занимают почти весь Манеж. О, это настоящие политики! Но сейчас они, конечно, будут держать языки за зубами и поглядывать на него, Дантона. Что ж, это только облегчит его сложную задачу.

Большинство из них – «бывшие». Вот бывший аристократ Баррас, рядом – бывший аббат Сиейс, рядом – бывший юрист Камбасерес. Но эти «бывшие» вполне уверены, что будущее в их руках…

Неожиданно раздался звон колокола. Председатель извещал, что заседание началось…

На ораторской трибуне Дантон сразу почувствовал себя в своей тарелке. И речь, хорошо отработанная дома, плавно полилась со взлетами и вариациями, создаваемыми тут же, на ходу, в зависимости от выражений лиц, от гула возгласов одобрений или ропота.

Прежде всего Дантон показал мотивы, по которым оставил свой высокий пост. Полномочия министра он получил от прежнего Собрания «под грохот орудий, которыми жители столицы громили деспотизм». Теперь, когда родина спасена, он складывает эти полномочия перед новым Собранием, в среде которого он «только доверенный народа…».

Подождав, пока стихнут аплодисменты, оратор приступает к главному. Он убеждает жирондистов, что их разговоры о «триумвирате» и «диктатуре» – не более как повторение вздорных, нелепых слухов, «придуманных для запугивания масс». Новая всеобщая система голосования – твердая гарантия невозможности этого. Теперь народ не допустит никаких отклонений от норм демократии, «так как конституционным законом будет признано лишь то, что будет принято народом».

Далее Дантон дает твердо понять: если внять гласу рассудка, «сентябрь» не повторится.

– До сих пор народ всячески возбуждали, так как надо было его поднять на борьбу с тиранами, надо было дезорганизовать деспотизм. Теперь необходимо, чтобы законы были так же беспощадны к тем, кто посмеет посягнуть на завоевания народа, как был беспощаден сам народ, уничтожая тиранию.

Необходимо, чтобы закон наказывал всех виновных, и тогда народ будет вполне удовлетворен…

И снова взрыв аплодисментов. Причем рукоплещут все: жирондисты и «болото» – потому, что не желают нового «сентября»; демократы-якобинцы – потому, что Дантон обещает им торжество революционного закона; народ – потому, что в речи отчетливо выражена забота об интересах народа…

Тогда оратор громким голосом бросает самое главное, ради чего произносится вся эта речь:

– Многие, даже самые честные граждане, выражали опасение, что пылкие друзья свободы способны нанести непоправимый вред общественному порядку, сделав преувеличенные выводы из своих принципов. Итак, решительно откажемся здесь от всяких крайностей, провозгласим, что всякого рода собственность – земельная, личная, промышленная – должна на вечные времена оставаться неприкосновенной!..

Эффект невероятный. Аплодисменты сменяются овацией. Буря восторгов грохочет со всех рядов, ибо собственность – это то, чему поклоняются девяносто девять процентов членов Конвента, включая и демократов. И вот теперь сам министр революции определенно выступает в ее защиту.

Одни лишь галереи, занятые беднотой, растерянно безмолвствуют. Санкюлоты не вполне понимают своего недавнего вождя. Неужели он этим кончит?.. Но Дантон добавляет:

– Вспомним затем, что нам необходимо все пересмотреть, все переиздать, что и Декларация прав не совсем безупречна и что она должна подвергнуться пересмотру истинно свободного народа!..

Что ж, теперь и санкюлоты могут кричать «ура!» от чистого сердца. Ведь их кумир прямо указал, что все старое не безупречно и будет пересмотрено, разумеется, во благо простым людям.

Один из лидеров Жиронды, прослушав эту речь, подбежал к Дантону и взволнованно воскликнул:

– Я раскаиваюсь, что назвал вас сегодня утром крамольником!..

Другой, умеренный, немедленно написал своим землякам:

«…Я был поражен доблестями Дантона. Этот человек обладает блестящим и совершеннейшим красноречием, и он пожертвовал своей должностью министра, чтобы стать депутатом Конвента. Этот шаг доставит ему немало чести. До сих пор это единственный оратор, который меня потряс…»

Таково было общее мнение. Но замечательная речь Дантона оказалась подобной «поцелую Ламуретта»[24]: она лишь на миг успокоила страсти.

Противоречия были слишком остры, слишком непримиримы для того, чтобы их могло примирить даже самое изощренное красноречие.

«Я не люблю Марата»

Первое заседание Национального Конвента проходило в обстановке всеобщего восторга. Выступивший вслед за Дантоном Колло д'Эрбуа под новый град аплодисментов призвал к отмене королевской власти. По решению Конвента день 21 сентября стал первым днем первого года республики.

Но уже 23 сентября Бриссо в своем «Французском патриоте» обвинял монтаньяров в том, что они «стремились дезорганизовать общество и льстили народу». А еще через сутки один из соратников Бриссо угрожающе крикнул с трибуны Конвента:

– Пора воздвигнуть эшафот, на котором будут казнены убийцы и их подстрекатели!..

Разумеется, под убийцами оратор понимал «сентябристов», а подстрекателями считал партию монтаньяров в целом.

Так Жиронда начинала войну против Горы.

Впрочем, начинала ли? Скорее можно говорить о продолжении. Ибо борьба в Конвенте действительно лишь продолжила и довела до апогея то, что зародилось задолго до 10 августа.