Третий полицейский - Флэнн О'Брайен

— Вы нашли ящик?

— Он был обнаружен, и я вступил в полное им обладание на основании раздела 16 Акта 87-го года, издание расширенное и исправленное. Я ждал, чтобы вы за ним явились, так как мне было известно из моих собственных личных и официальных расследований, что вы — утерявшее лицо, но нетерпение уступило перед длительностью вашей задержки, и я отправил его сегодня к вам на дом нарочным велосипедистом, и вы там его найдете перед собой, когда отправитесь восвояси. Вы счастливый человек, что он у вас есть, потому что во всем мире нет ничего столь же ценного, работает как из пушки, будто, клянусь, он заводной. Я его взвесил, в нем не меньше четырех унций, достаточно, чтобы сделать вас человеком с собственным состоянием и всем, чего вам еще заблагорассудится пожелать.

— Четыре унции чего?

— Омния. Вы-то ведь, конечно, знаете, что было в вашем собственном ящике?

— Конечно, — прозаикался я, — просто я не думал, что там четыре унции.

— Четыре целых двенадцать сотых по почтовым весам. Вот так-то я и развлекался над Плаком и Мак-Кружкиным, нельзя не улыбнуться, как подумаешь об этом, им приходилось бегать и работать, как лошадям, каждый раз, как я пихну показания к точке опасности.

Он тихо хихикнул при мысли о том, как его коллегам приходится тяжело работать, и посматривал через стол на меня, чтобы увидеть, какой эффект производит его простое откровение. В изумлении я откинулся на сиденье, но сумел ответить ему призрачной улыбкой, чтобы отклонить подозрение, будто я не знал, что в ящике. Если ему можно верить, он все время сидел в этой комнатке, царя над четырьмя унциями этого невыразимого вещества, спокойно разрезая на ленты законы природы, изобретая изощренное и неслыханное оборудование для введения в заблуждение других полицейских, серьезно вмешиваясь в течение времени, чтобы они подумали, будто годами ведут волшебную жизнь, смущая, ужасая и зачаровывая всю округу. Я был ошеломлен и приведен в ужас скромным признанием, сделанным им так весело, я не мог ему до конца поверить, тем не менее другого способа объяснить наполняющее мой мозг страшное воспоминание не было. Я снова почувствовал страх перед полицейским, но в то же время был охвачен огромным возбуждением при мысли, что этот ящик со всем своим содержимым покоится в настоящий момент у меня на кухонном столе. Что сделает Дивни? Рассердится, что не нашел денег, примет этот ужасный омний за кусок грязи и выбросит его на навозную кучу? Бесформенные спекуляции столпились у меня внутри, фантастические страхи и надежды, невыразимые прихоти, опьяняющие предчувствия сотворений, разрушений и богоподобных вмешательств. Сидючи дома со своим ящиком омния, я смогу сделать все, что угодно, увидеть все, что угодно, и узнать все, что угодно, без каких-либо ограничений моей власти, кроме ограниченности собственного воображения. Может быть, я мог бы воспользоваться им даже для расширения своего воображения. Я смогу уничтожить, изменить или усовершенствовать Вселенную по своей воле. Я смогу избавиться от Джона Дивни — не жестокостью, но дав ему десять миллионов фунтов, чтобы он ушел. Я смогу написать самые невероятные комментарии на Де Селби из когда-либо написанных и опубликовать их в переплетах, неслыханных по своей роскоши и долговечности. Фрукты и зерновые, превосходящие все когда-либо известное, будут цвести у меня на ферме в земле, ставшей немыслимо плодородной под действием бесподобных искусственных навозов. Нога из плоти и кости, но крепче железа, по волшебству появится на моем левом бедре. Я улучшу погоду до стандартного дня солнечного покоя с нежным дождем, ночью промывающим мир, чтобы сделать его более свежим и очаровательным для глаза. Я подарю каждому бедному работяге велосипед из золота, каждая из этих машин будет с седлом из чего-то пока еще не изобретенного, но более мягкого, чем самая мягкая из мягкостей, и я бы устроил так, чтобы теплый зефир дул в спину всякому во всяком путешествии, даже когда двое едут в противоположных направлениях по одной и той же дороге. Свинья моя станет пороситься дважды на день, и немедленно будет приезжать человек и предлагать по десять миллионов фунтов за каждого поросенка — для того лишь, чтобы ему перебил цену второй человек, прибывший и предлагающий по двадцать миллионов. Бочонки и бутылки у меня в кабаке будут всегда полны и неистощимы, сколько бы из них ни наливали. Я верну к жизни самого Де Селби, чтоб он беседовал со мной по вечерам и давал советы в моих величественных начинаниях. Каждый вторник я буду делаться невидимым…

— Вы не поверите, какое это удобство, — сказал полицейский, врываясь ко мне в мысли, — он очень удобен зимой для чистки рейтуз от слякоти.

— Почему не воспользоваться им для того, чтобы слякоть вообще не попадала вам на рейтузы? — спросил я возбужденно.

Полицейский посмотрел на меня глазами, расширенными от восхищения.

— Елки-палки, мне это совсем не пришло в голову, — сказал он. — Вы очень интеллектуальный, а я, вне всякого сомнения, не более как мумсик.

— Почему бы не использовать его, — почти кричал я, — чтобы нигде и ни в какое время вообще не было слякоти?

Он опустил глаза и выглядел очень безутешным.

— Я чемпион мира среди мумсиков, — промямлил он.

Я не мог удержаться от улыбки в его адрес не без некоторой на самом деле жалости. Было ясно, что он — не из тех, кому можно доверить содержимое черного ящика. Его придурковатые подземные изобретения были продуктом ума, вскормленного на приключенческих книжках для мальчишек, книгах, где все изощрения всегда механические и смертельные и имеют единственную цель — вызвать чью-нибудь смерть самым замысловатым образом, какой только можно вообразить. Мне повезло, что я ускользнул из его нелепых погребов живым. В то же время я вспомнил, что мне надо бы свести небольшой счетец с полицейским Мак-Кружкиным и сержантом Плаком. Не по вине этих джентльменов не был я повешен на виселице, а ведь это навеки предотвратило бы возвращение мне черного ящика Жизнь моя была спасена сидящим передо мной полицейским, скорей всего случайно, когда он решил взбодрить на рычаге аварийное показание. За это ему полагается какое-нибудь поощрение. Наверно, я ему пожалую десять миллионов, когда будет время полностью рассмотреть его дело. На вид он был скорее дурачок, чем негодяй. Но вот Мак-Кружкин и Плак — люди совсем другого сорта. Вероятно, можно будет сэкономить время и усилия, если приспособить подземную машинерию так, чтобы она обеспечила их таким количеством проблем, опасностей, тревог, трудов и неудобств, что они проклянут день, когда впервые стали мне угрожать. Каждый из шкафчиков можно настроить так, чтобы в нем были не велосипеды, виски и спички, а разлагающиеся мясные отбросы, невыносимые запахи, нестерпимая для глаза гниль с путаницей склизких блестящих гадюк, каждая из которых смертельна и полна дыхания, миллионы хворых и разложившихся чудовищ, царапающих когтями внутренние засовы духовок, чтоб открыть их и выскочить, рогатых крыс, разгуливающих вверх ногами по потолочным трубам, проводя прокаженными хвостами по головам полицейских, показания неисчислимой убойности, ежечасно поднимающиеся на…

— Но он страшно удобен для варки яиц, — опять вставил полицейский, — любишь всмятку — получаешь всмятку, а крутые тверды, как железо.

— Пожалуй, я поеду домой, — ровно сказал я, глядя на него почти свирепо.

Я встал. Он только кивнул, взял фонарь и скинул ногу со стола.

— Я считаю, что в яйце нет ничего приятного, когда оно недоварено, — заметил он, — и ничто не вызывает таких сильных изжоги и несварения. Вчера мне впервые в жизни удалось сварить яичко, как надо.

Он подвел меня к высокой узкой двери, открыл ее и пошел вперед и вниз по темной лестнице, светя фонариком перед собой и взмахивая им вежливо назад ко мне, чтобы показать мне ступеньки. Продвигались мы медленно и молча, иногда он шел боком, и самые выпирающие места его формы терлись о стенку. Дойдя до окна, он открыл его и первым вышел в кустарник, поддерживая окно в открытом положении, пока я не выбрался и не стал рядом с ним. Потом он снова пошел впереди меня со светом длинными шуршащими шагами по длинной траве и поросли, ничего не говоря, пока мы не дошли до просвета в живой изгороди и не стали вновь на твердую обочину. Затем он заговорил. Голос у него был до странности робкий, почти извиняющийся.

— Я хотел вам кое-что сказать, — сказал он, — мне почти стыдно вам это говорить, поскольку тут принципиальный вопрос, а я не люблю личных вольностей, потому как что было бы с миром, если бы все так поступали?

В темноте я ощущал на себе его взгляд, исполненный мягкого вопроса. Он меня озадачил и слегка обеспокоил. Я чувствовал, что он сделает еще какое-нибудь убийственное признание.

— В чем дело? — спросил я.