Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

ней свое отношение к классической Греции. В этом неистовом танце сатиры преследовали девушек. Фокина ураганом носилась по сцене, в то время как Софья Федорова застывала в чувственных позах. Темп стремительно ускорялся, и вот все завертелось водоворотом, девушки бросились на пол в многозначительных позах, а сатиры похотливо склонились над ними. Многие этим были шокированы.

Бенуа, посоветовавший Дягилеву воспользоваться глазуновской вакханалией, считал ее одной из лучших постановок Фокина наравне с половецкими плясками и танцем шутов из «Армиды». Он назвал ее «чудным видением сияющей красоты древнего мира». Вакханалия вызвала такой восторг у зрителей, что дирижировавшему в тот вечер Черепнину пришлось на несколько минут остановить оркестр. Танцоры, потерявшие надежду продолжить спектакль, решили, что им лучше выйти на аплодисменты, хотя драма еще не закончилась, а это противоречило принципам Фокина. С ложа Клеопатры, завешанного покрывалом, он увидел, что за кулисами происходит спор. Сам он так описывает это:

«И вот я с ужасом вижу, что мои древнегреческие вакханки и бородатые фавны берутся за ручки и, выстроившись в ряд, выходят поклониться. Я вырываюсь из объятий Клеопатры и тигром бегу навстречу артистам, нарушившим цельность картины, не послушавшимся моего приказания. Я сам не знал, что буду делать. Не успел решить. Через несколько шагов моего все же „египетского“ бега аплодисменты смолкли, оборвались. Тишина мертвая. Мои „греки“ смущенно пятятся в кулису. Выждав паузу в своей повелительной позе, я сделал вид, что вижу приближающуюся плачущую мою невесту, и опять бросился в объятия Клеопатры».

Верховный жрец приносит чашу с ядом. Клеопатра выносит ее на середину сцены, увлекая Амуна встать рядом. Он вглядывается в ее глаза в надежде увидеть хоть какой-то признак милосердия, но она остается непреклонной. Он осушает чашу; яд делает свое дело. Царица приподнимает его за подбородок, бесстрастно наблюдая за агонией, отразившейся в его глазах, затем отпускает его, и он безжизненно падает на землю. Мгновение она стоит, получая какое-то садистское наслаждение, затем подает знак слугам и покидает храм, опираясь на своих рабов. Верховный жрец, проходя мимо, набрасывает черное покрывало на тело Амуна. Занимается заря. Крадучись, в поисках своего возлюбленного возвращается Таор, крошечная фигурка в огромном пустом храме. Она сбрасывает покрывало с его тела, целует в губы, ласкает его руки, затем, осознав, что он погиб безвозвратно, ударяет себя в грудь и падает на его тело.

«Клеопатра» оказалась настолько привлекательной для публики, что Астрюк и Дягилев стали давать ее после длинной оперы «Иван Грозный», видимо полагая, что один Шаляпин не сможет обеспечить полных сборов. Произошли и другие изменения в программе. Было объявлено о дополнительных представлениях. Как и планировалось, с 6 июня к репертуару добавилась опера Серова «Юдифь»; в ней пели Шаляпин и Литвин, а «Павильон Армиды» завершал программу. Любопытный факт: хотя музыка Глинки к «Руслану» превосходит «Юдифь», все постановки этой оперы были отменены после премьеры и заменены «Юдифью». Возможно, это произошло из-за того, что в «Руслане» не было роли для Шаляпина.

Дягилев надеялся, что в будущем году труппе удастся выступить в «Гранд-опера». Имея это в виду, он решил, что 19 июня, сразу после закрытия сезона в Шатле, русским артистам следует принять участие в специальном гала-представлении в пользу общества французских актеров, устроенном в великолепном театре Гарнье, ставшем в прошлом году свидетелем успеха «Бориса Годунова». Днем состоялась репетиция, на которую Павлова пришла в повседневной одежде и выглядела на удивление привлекательно. Когда она намечала движения своей мазурки, придерживая подол платья, Фокин сказал Карсавиной: «Не знаю, что это — солнечный свет, успех нашего сезона или ее летнее платье, но мне кажется, я прежде никогда не видел ее такой элегантной». Кроме «Сильфид», труппа танцевала «Пир», а Шаляпин и русский хор исполнили два акта «Бориса». Представление, естественно, имело огромный успех, и Дягилев, довольный своими артистами (хотя тогда они принадлежали еще не ему, а императорским театрам), впервые появившимися на знаменитой сцене, начал вести переговоры с Мессаже и Бруссаном по поводу Русского сезона в 1910 году. На устроенном позже вечере Дягилев произнес речь, в которой благодарил труппу, а министр вручил Академическую пальмовую ветвь Павловой, Карсавиной, Фокину, Нижинскому и Григорьеву[114].

Однако две причины омрачали счастье Дягилева. Одна — финансовая, а другая — связанная с болезнью Нижинского. Уже накануне гала-представления в Опере у него заболело горло и он не смог танцевать на частном вечере, который давали на следующий день.

Этот soiree artistique inoubliable[115], как его определила «Комедья», состоялся в доме месье и мадам Эфрюсси на авеню дю Буа. В садах с густыми зарослями деревьев, освещенных электричеством, русские танцоры исполнили характерный танец из «Пира», Смирнов спел арию тенором из последнего акта «Тоски», «La nuit de mai»[116] Римского-Корсакова и несколько русских народных песен; для «Сильфид» здесь была совершенная декорация. Дягилев устроил все таким образом, что Нижинскому должны были заплатить 1000 франков за вечер, а Карсавиной 500. Как мы знаем, Нижинский не мог выступить, и Астрюк, всегда испытывавший симпатию к Карсавиной, сообщил ей по секрету, что она имеет в лице мадам де Эфрюсси самую «ревностную поклонницу» и хозяйка хочет, чтобы и она получила 1000 франков, что было для нее тогда огромной суммой. Восхищение мадам Эфрюсси Карсавиной не имело границ, и балерина нашла свой туалетный столик украшенным белыми розами. Дягилев попросил своего друга Боткина осмотреть Нижинского, и тот поставил диагноз — брюшной тиф, возможно, из-за питья воды из-под крана. Управляющий отелем опасался инфекции, так что Дягилев снял небольшую меблированную квартиру и стал ухаживать за больным. Именно в этой квартире Дягилев предложил Нижинскому жить вместе, и танцор согласился.

Светлов заехал в Шатле присмотреть за отъездом труппы.

«Огромная сцена выглядела темной и мрачной. Несколько рабочих в синих блузах упаковывали декорации. В глубине сцены режиссер (Григорьев. — Р. Б.) выплачивал артистам последнее жалованье. Критик Кальвокоресси, который внес такой большой вклад в успех русского балета и так много помогал танцорам*[117], а к концу шестинедельного сезона даже ухитрялся, совершая героическое усилие, объясняться по-русски, теперь горестно метался по сцене. Он был явно огорчен. Со всех сторон его окликали женские голоса: „месье Кальво“ или просто „Кальво“…»

Наслаждаясь ослепительным солнечным светом парижских шумных приветствий и любовью к Нижинскому, Дягилев целый месяц был словно зачарован, ему все казалось возможным, и он не позволял денежным проблемам отравить свое счастье. Но уже 15 июня из уст Астрюка прозвучала предостерегающая нота. Он написал Дягилеву, что на сегодняшний день они имеют 405 000 франков, а к