Ты дивно устроил внутренности мои - Пол Брэнд

Медсестры вытерли кровь с лица миссис Твигг. Ее дыхание восстанавливалось, она уже справилась с начавшейся паникой. Страх постепенно исчезал — она доверилась мне. Прошло десять минут — она снова дышала нормально, приняла удобное положение. Можно было бы убрать палец и установить вместо него инструмент. Но место, откуда шла кровь, было расположено очень глубоко — его не было видно. Добраться туда инструментом было трудно. Несколько раз я пытался отпустить палец — но кровь снова начинала бить струей, а миссис Твигг опять охватывала паника. С трясущимся подбородком и выпученными глазами она хваталась за мою руку и не давала мне пошевелиться. В конце концов, мне удалось успокоить ее — я сказал, что больше не уберу свою руку. Мой палец останется прижатым к артерии и мы будем ждать прихода хирурга и анестезиолога. Их уже вызвали из дома.

Мы устроились поудобнее. Правой рукой я обхватывал ее шею и поддерживал голову. А левая рука почти вся была засунута в ее разинутый рот — только так я мог нажимать указательным пальцем на место кровотечения. Я не раз бывал у зубного врача и представляю, каково было миниатюрной миссис Твигг держать рот так широко открытым, чтобы в нем уместилась моя рука. Это очень утомительно и болезненно. Но ее голубые глаза были полны решимости: если потребуется, она будет сидеть в таком положении дни и ночи напролет. Ее лицо было в нескольких сантиметрах от моего — страх смерти не покидал его. В ее дыхании чувствовался запах крови. В глазах застыла безмолвная мольба: «Не двигайтесь — не отпускайте палец!» Она знала: если я пошевельнусь, если мы немного расслабимся — хлынет кровь, и она умрет.

Мы находились в таком положении уже около двух часов. Она не спускала с меня умоляющих глаз. Еще в течение первого часа, когда мою руку сводило до невыносимой боли, я два раза пробовал вытащить палец и проверить — не прекратилось ли кровотечение. Оно не прекращалось. Как только липкий теплый поток заполнял ее горло, миссис Твигг нервно стискивала мое плечо.

Не представляю, как я выдержал второй час. Мои мышцы страшно онемели, палец опух. Мне представились альпинисты, которым приходилось удерживать на веревке сорвавшегося товарища в течение нескольких часов. В нашем случае мой десятисантиметровый палец, распухший настолько, что я его уже не чувствовал, являлся спасительной соломинкой между жизнью и смертью.

Я, молодой врач двадцати с небольшим лет, и 81–летняя женщина вцепились друг в друга мертвой хваткой — у нас не было другого выхода: это требовалось для ее спасения.

Прибыл хирург. Ассистенты открыли операционную, стали раскладывать инструменты, анестезиолог подготавливал лекарства. Нас с миссис Твигг, все еще слившихся в странных объятиях, отвезли в операционную. Отблеск инструмента вселил уверенность, все немного успокоились — я потихоньку отпустил палец. Кровотечения не последовало. Может, мой палец уже ничего не чувствовал? Или за два часа кровь успела свернуться?

Я вытащил руку изо рта миссис Твигг — дыхание ее оставалось ровным. Ее рука продолжала сжимать мое плечо, а глаза не отрывались от моего лица. Вдруг почти совсем незаметно ее окровавленные искажённые губы чуть дрогнули — она улыбнулась. Комок подступил к горлу. Она не могла говорить — у нее отсутствовала гортань — но слов не требовалось, чтобы выразить ее благодарность. Она знала, как разламывается от боли моя рука; а я знал, как сильно страх сковал ее тело. За эти два часа в тихой спящей больнице мы стали практически одним существом.

Теперь, когда я вспоминаю ту ночь и миссис Твигг, все это представляется мне своеобразной притчей. Она повествует о противоречиях между пределом человеческой беспомощности и божественной мощью, заложенной в нас. Тогда от моего медицинского образования толку было мало. А что действительно имело значение, так это мое присутствие и огромное желание откликнуться на беду другого человека, помочь ему.

Как и многие знакомые врачи, я часто оказывался несостоятельным перед лицом страдания. Боль наносит удар подобно землетрясению, поражая неожиданностью и разрушительной мощью. Женщина обнаружила небольшое уплотнение в груди — ее личная жизнь на грани распада. Ребенок родился мертвым — мать бьется в истерике: «Девять месяцев я ждала этого? За что? Многие женщины делают аборты, а я за ребенка готова жизнь отдать». Молодой человек попал в автокатастрофу. Удар лицом о лобовое стекло. Лицо навсегда останется обезображенным шрамами. В сознании то и дело проносится: теперь постоянно надо ходить по врачам, всего остерегаться — былые надежды рухнули.

При виде страданий люди, оказавшиеся рядом, испытывают потрясение. Комок подступает к горлу. Мы спешим в больницу проведать больного, бормочем что–то ободряющее. Нам хочется найти особенные слова для человека, охваченного горем.

Но когда я спрашиваю своих пациентов и их родственников: «Кто помог вам в трудную минуту?» — ответ всегда странный, расплывчатый. Однозначных ответов я не слышу. Да и сами отвечающие не похожи на людей, старающихся произвести впечатление. Они не бросаются словами — это тихие люди. Они все понимают. Они больше слушают, чем говорят. Никогда никого не осуждают и не учат жить. Их ответы такие: «Сознание чьего–то присутствия», «Кто–то оказался рядом, когда я в нем нуждался». Протянутая рука, понимание, сочувственное объятие, подступивший к горлу комок.

Нам хотелось бы иметь свод психологических правил. Таких же четких и конкретных, как хирургические приемы, описанные в учебнике. Но человеческая душа слишком сложна — она не укладывается в свод правил. Самое лучшее, что можно предложить, — это присутствовать, видеть и прикасаться.

Красной нитью через всю книгу проходит мысль: нужно преданно и скромно служить головой в Теле Христовом, быть Его прочным скелетом, Его мягкой и податливой кожей. Исцелять Телом Христовым. А все это вместе и обеспечивает чувство присутствия в этом мире — присутствия Бога.

Порой мне кажется, что я, как часть Тела Христова, снова оказываюсь в палате миссис Твигг. Все, из чего я состою — кости, мускулы, кровь, мозг, — все объединилось в едином прекрасном порыве: предотвратить надвигающуюся смерть моей пациентки. Я обязан гнать прочь чувство собственной беспомощности. Все, что я мог сделать, — это на какое–то время создать преграду на пути текущей крови, чтобы отодвинуть победное наступление рака. Вместо этого я надеялся на чудо.

Осуществим ли Божий план овладеть землей при помощи Тела, состоящего из хрупких человеческих существ? Ведь стоящая перед ним задача столь велика! Это серьезный вопрос, и рассматривать его следует в отдельной книге, куда более объемной и мудрой, чем эта. Тем не менее, при внимательном взгляде становится виден стиль, в котором Бог общается с нашей планетой. Тут помогает обширнейшее откровение, которое Бог дал нам о Себе.

Конечно же, о Боге можно говорить только символическим языком. «Может ли чайная чашка вместить океан?» — спрашивал Джой Дэвидмэн. Слова, даже мысли не могут вместить всей сущности Бога. В Ветхом Завете символические описания говорили прежде всего о Его непохожести на все земное. Он являлся как полный света и славы Дух. Любой, приблизившийся к Нему, падал замертво или обретал нечеловеческое сияние. Моисей видел Бога только со спины; Иов слышал Его из бури; израильтяне следовали за Богом — огненным столпом.

Неудивительно, что евреи, привыкшие к такой таинственности, боявшиеся сказать вслух или написать имя Бога, считали святотатством слова Иисуса Христа: «Видевший Меня видел Отца; как же ты говоришь, покажи нам Отца?» (Ин. 14:9). Эти слова, словно острый нож, вонзились в сердца евреев. Не Он ли провел девять положенных месяцев в утробе женщины, не Он ли вырос в скромном селении? Честертон сказал так: «Бог, Который представлялся окружностью, оказался ее центром. И центром удивительно малым»[27]. Став наконец–то видимым, Бог оказался похожим на всех остальных людей. Их худшие ожидания оправдались, когда Его сразила смерть. Как могли плоть и кровь вместить Бога? Как мог Бог умереть? Многие до сих пор недоумевают, хотя после Его воскресения прошло уже очень много времени, хотя воскресение вселило веру и энтузиазм в Его учеников.

Иисус вознесся с земли, не оставив после Себя тела, в котором неверующему миру был бы представлен Святой Дух. Осталась только кучка неловких, колеблющихся учеников, большинство из которых покинуло Его на Голгофе. Иисус оставил на земле НАС. Он не оставил ни книги, ни символа веры, ни философской системы. Он оставил общину людей, которая призвана служить Его воплощением, быть Его представителем в миру. Сравнение церкви с Телом Христовым, которое промелькнуло в речи Христа и которое развил Павел, могло стать понятным лишь после того, как Иисус Христос покинул землю.

Великие, решительные слова апостола Павла о Теле Христовом были обращены к верующим Коринфа и Малой Азии, которых он упрекал в чисто человеческой слабости. Обратите внимание на то, что Павел — мастер сравнений и метафор — не говорил, что народ Божий «подобен телу Христову». Во всех своих посланиях он говорил, что мы и есть Тело Христово. Дух спустился на землю и пребывает среди нас. Мир знает невидимого Бога прежде всего по тому, как мы его здесь представляем и «воплощаем».