Зима мира - Кен Фоллетт

– Ведь правда же, именно такой вывод напрашивается? Но существует еще хорошо финансируемое католическое лобби во главе с миллионером Джозефом Кеннеди, и они выступают против любой помощи испанскому правительству. А демократическому президенту поддержка католиков необходима. Рузвельт не сделает ничего, что может поставить под угрозу его «новый курс».

– Ну, кое-что можем сделать мы сами, – сказал Ленни Гриффитс, и на его лице появилось выражение юношеского упрямства.

– Что же, крошка Лен? – спросил Билли.

– Мы можем отправиться в Испанию сражаться.

– Не пори чушь, Ленни, – сказал его отец.

– Говорят, многие хотят туда поехать, из разных стран, даже из Америки. Говорят, будут создаваться отряды добровольцев и они будут сражаться вместе с регулярной армией.

– Правда? – Ллойд подался вперед. Он впервые об этом слышал. – Откуда ты знаешь?

– Читал в «Дейли геральд».

Ллойд едва усидел на месте. В Испанию едут добровольцы, чтобы драться с фашистами!

– Но ты никуда не поедешь – и точка! – заявил сыну Том Гриффитс.

– А помните, – сказал Билли, – как в Великую войну мальчишки прибавляли себе год-два, чтобы их взяли в солдаты? Тысячи мальчишек…

– И от большинства не было никакого толку! – сказал Том. – Я вот вспомнил одного парнишку, который плакал перед битвой на Сомме… Билли, как его звали?

– Оуэн Бевин. Он даже бежал, да?

– Но не дальше трибунала. Эти ублюдки расстреляли его за дезертирство. Пятнадцать лет ему было, бедняге.

– Мне – шестнадцать, – буркнул Ленни.

– Да уж, – сказал его отец. – Большая разница.

– А Ллойд сейчас, похоже, опоздает на свой лондонский поезд, – заметил дедушка. – До него чуть больше десяти минут.

Ллойд был так потрясен сенсационным сообщением Ленни, что не следил за временем. Он вскочил, поцеловал бабушку и схватил свой маленький чемоданчик.

– Я пройдусь с тобой до станции, – сказал Ленни.

Ллойд распрощался и торопливо направился вниз по склону холма. Ленни молчал, по-видимому занятый своими размышлениями. Ллойд был рад, что не надо разговаривать: его мысли были в смятении.

Поезд уже стоял. Ллойд купил билет третьего класса до Лондона. Когда он уже хотел войти в вагон, Ленни спросил:

– Скажи, Ллойд, а как сделать паспорт?

– Так ты что, серьезно собрался в Испанию?

– Ну давай, не ходи вокруг да около, мне надо знать.

Раздался свисток. Ллойд вошел в вагон, закрыл дверь и опустил окно.

– Идешь на почту, просишь бланк… – сказал он.

– Если я зайду на почту и попрошу бланк, – мрачно сказал Ленни, – моя мама узнает об этом через полминуты.

– Тогда поезжай в Кардифф, – сказал Ллойд, и поезд тронулся.

Он сел на свое место и достал из кармана «Красное и черное» Стендаля на французском. Он долго смотрел на страницу, не понимая, что читает. Он мог думать лишь об одном – об отъезде в Испанию.

Ллойд понимал, что ему должно быть страшно, но чувствовал лишь волнение от возможности сражаться – действительно сражаться, а не просто собрания проводить – против таких же, как те, кто натравил собак на Йорга. Конечно, потом страх придет. Когда он занимался боксом, перед матчем ему никогда не было страшно, пока он был в раздевалке. Но когда он выходил на ринг и видел человека, который хотел избить его до потери сознания, видел его мускулистые плечи, тяжелые кулаки и злое лицо, у него становилось сухо во рту, колотилось сердце и приходилось бороться с желанием повернуться и бежать прочь.

Но прямо сейчас он больше всего беспокоился о родителях. Берни так гордился тем, что его приемный сын учится в Кембридже – он рассказал об этом доброй половине Ист-Энда, – и он будет просто раздавлен, если Ллойд уедет, не получив степень. А Этель придет в ужас при мысли, что ее сына могут ранить или даже убить. Обоих его новость страшно расстроит.

Были и другие проблемы. Как ему добраться до Испании? В какой город ехать? Как он заплатит за билет? Но на самом деле останавливало его лишь одно.

Дейзи Пешкова.

Он говорил себе, что это глупо. Он встречался с ней два раза. И она даже не особенно им интересовалась. Что было правильно с ее стороны, потому что они не подходили друг другу. Она была дочерью миллионера и светской пустышкой, считающей разговоры о политике скучными. Ей нравились парни вроде Малыша Фицгерберта, и уже одно это означало, что Ллойду она не подходит. И все же он не мог выбросить ее из головы. Мысль о том, что, уехав в Испанию, он потеряет всякую возможность вновь увидеться с ней, наполняла его сердце печалью.

Мэйфэр, два-четыре-три-четыре.

Он стыдился своей нерешительности, особенно вспоминая прямую целеустремленность Ленни. Не один год Ллойд говорил о том, что надо бороться с фашизмом. А теперь появилась возможность делать это. Как он мог не поехать?

Он прибыл в Лондон, на Пэддингтонский вокзал, доехал на метро до Олдгейта и по Натли-стрит вдоль рядов домов дошел до того, где появился на свет. Он вошел, открыв своим ключом. С самого его детства здесь ничего особенно не изменилось, единственное, что появилось нового, – это телефон на маленьком столике возле вешалки для шляп. Это был единственный телефон на их улице, и соседи относились к нему как к общественной собственности. Рядом с аппаратом стояла коробочка, куда они складывали деньги за звонки.

Мама была на кухне. Она уже надела шляпу, собираясь на собрание партии лейбористов – куда же еще? – где ей предстояло выступать, но тем не менее поставила чайник и сделала ему чай.

– Как там дела в Эйбрауэне? – спросила она.

– На эти выходные приехал дядя Билли, – сказал Ллойд. – На дедушкиной кухне собрались все соседи, как при средневековом дворе.

– Дедушка с бабушкой здоровы?

– Дедушка выглядит как всегда. Бабушка постарела… – он помолчал. – Ленни Гриффитс хочет поехать в Испанию сражаться с фашистами.

– Вот как? – Она неодобрительно поджала губы.

– Я вот думаю, не поехать ли мне с ним. Как ты думаешь?

Он предполагал, что она будет против, но такой реакции не ожидал.

– Черта с два ты поедешь! – яростно сказала она. Этель не разделяла отвращения своей матери к подобным словам. – Чтоб ты не смел даже думать об этом! – она с грохотом опустила чайник на кухонный стол. – Я родила тебя в муках, я тебя растила, обувала-одевала, послала учиться – я прошла через все это не для того, чтобы ты сгинул на какой-то чертовой войне!

Он опешил.

– Вовсе не обязательно я должен там сгинуть. Но я мог бы пойти на риск – во имя того, во что вы учили меня верить.

К его изумлению, она разрыдалась. Она редко плакала – на самом деле Ллойд и припомнить не мог, когда она плакала в последний раз.

– Мам, ну не надо! – сказал он, обнимая ее за вздрагивающие плечи. – Ничего же еще не случилось.

На кухню вошел Берни, приземистый человек средних лет с лысой головой.

– Что тут у вас происходит? – сказал он. Вид у него был несколько испуганный.

– Прости, пап, это я расстроил маму, – сказал Ллойд. Он отступил, давая Берни обнять Этель.

– Он едет в Испанию! – вскричала она. – Его убьют!

– Давайте успокоимся и обстоятельно все обсудим, – сказал Берни. Он был обстоятельным, практичным человеком, в практичном темном костюме и в практичных, много раз чиненных башмаках с практичными толстыми подошвами. Вне сомнения, именно поэтому народ и голосовал за него: он был политиком, представлявшим Олд-гейт в Совете Лондонского графства. Своего родного отца Ллойд никогда в жизни не видел, но он не мог себе представить, что мог бы любить родного отца больше, чем любил Берни, который, хоть и приемный отец, был очень добр к нему и всегда готов утешить и дать совет, а приказывал и наказывал крайне редко, относился к нему так же, как к своей родной дочери Милли, не делая различий.

Берни усадил Этель за кухонный стол, и Ллойд налил ей чаю.

– Однажды я подумала, что мой брат погиб, – сказала Этель. По ее щекам все еще текли слезы. – Тогда к нам на Веллингтон-стрит пришло много телеграмм, и их должен был разносить этот несчастный мальчишка-рассыльный, он ходил от дома к дому, вручая мужчинам и женщинам эти листки, где было сказано, что их сыновья или мужья погибли… Бедный мальчишка, как его звали? Кажется, Джерент… Но для нас у него телеграммы не было, и я, гадкая женщина, благодарила Бога, что погибли другие, а не наш Билли!

– Никакая ты не гадкая, – сказал Берни, гладя ее по плечу.

Из своей комнаты спустилась Милли, сводная сестра Ллойда. Ей было шестнадцать, но выглядела она старше, особенно когда на ней было – как сегодня вечером – элегантное черное платье и маленькие золотые сережки. Она проработала два года в олдгейтском магазине дамского платья, но, поскольку она была умной и честолюбивой, несколько дней назад нашла работу в шикарном универмаге Вест-Энда.

– Мам, что случилось? – сказала она, посмотрев на мать. Говорила она с акцентом кокни.