Жизнь взаймы - Эрих Ремарк

Лилиан медленно повернулась к выходу.

— Мы придем после гонок, синьорина, — прошептал механик, — как только они кончатся!

«После гонок», — подумала Лилиан. Все время, пока она ехала в больницу, над городом висело черное покрывало шума. Лилиан не удалось найти другого средства передвижения, кроме извозчичьей пролетки, украшенной флажками и пестрыми лентами; на голове лошади красовалась соломенная шляпа.

— Мы проедем дольше, чем обычно, — объявил извозчик. — Придется сделать большой крюк. Улицы закрыты. Гонки, сами понимаете…

Лилиан кивнула. Она была окутана болью, но не острой, а тупой, словно ее пытали, одурманив каким-то наркотиком. Все ее чувства, кроме слуха и зрения, были почти парализованы, она видела машины и ясно, предельно ясно слышала рев моторов, и это было невыносимо. Извозчик болтал не переставая, он хотел показать ей места, откуда были видны гонки. Лилиан его не слышала; она ничего не слышала, кроме рева моторов. Какой-то молодой человек пытался остановить пролетку и заговорить с ней. Она не поняла его слов и велела извозчику остановиться. Она думала, он хочет сообщить ей что-нибудь о Клерфэ. Молодой человек, итальянец в белом костюме, с тонкими черными усиками, пригласил ее поужинать с ним.

— И это все? — сказала Лилиан, ничего еще не понимая. — А дальше?

— Дальше может быть многое, — молодой человек улыбнулся. — Это будет зависеть от вас.

* Итальянское ругательство.

Лилиан не ответила. Она больше не видела этого человека. Ее глаза смотрели мимо него. Он ничего не знал о Клерфэ.

— Поедем! — сказала она извозчику. — Быстрее!

— У таких молодчиков никогда нет денег, — объяснил извозчик. — Вы правильно сделали, отшив его. Кто знает, может быть, пришлось бы еще платить самой за ужин. Пожилые, полные господа куда надежнее.

— Быстрее, — сказала Лилиан.

— Слушаюсь.

Прошла целая вечность, пока они добрались до больницы. За это время Лилиан дала себе уйму всяких обетов. Она была убеждена, что выполнит их. Она не уедет, она останется, она выйдет замуж за Клерфэ, только бы он жил! Она давала эти обеты, не думая, машинально, так, как кидают камни в пруд.

— Господин Клерфэ в операционной, — сказала сестра в приемном покое.

— Не скажете ли вы, что с ним?

— Очень сожалею, мадам. Вы мадам Клерфэ?

— Нет.

— Родственница?

— Какое отношение это имеет к его состоянию?

— Никакого, мадемуазель. Просто я уверена, что после операции к нему допустят на минутку только ближайших родственников.

Лилиан уставилась на сестру. Может, сказать, что они с Клерфэ помолвлены? Хотя все это такая чепуха!

— Ему надо делать операцию? — спросила она.

— Видимо. Иначе бы его не отправили в операционную.

«Такие, как она, меня терпеть не могут», — подумала Лилиан растерянно. Она хорошо знала больничных сестер.

— Можно подождать? — спросила она.

Сестра показала на скамейку.

— Разве у вас нет комнаты ожидания? — спросила Лилиан.

Сестра протянула руку по направлению к двери.

— Собственно говоря, она только для близких.

Лилиан сдержалась, она не стала говорить сестре, что бывают моменты, когда все люди должны быть близки друг другу, все, даже больничные сестры, которые потеряли из-за своей профессии чувство сострадания и стали цинично-жестокими. Лилиан пошла в комнату ожидания, в эту комнату скорби, где стояли горшки с поникшими цветами и валялись старые журналы, где мухи с жужжанием кружились вокруг липкой бумаги, свисавшей с потолка над столом. Рев моторов доносился и сюда, но он был приглушенным, казалось, где-то очень далеко неистово били в барабаны, и все же рев был слышен и здесь…

Время было клейким, как липкая бумага, на которой медленной мучительной смертью умирали мухи. Лилиан раскрывала потрепанные журналы и тупо смотрела в одну точку, а потом снова захлопывала их; она пыталась читать, но не могла. Она вставала, подходила к окну и снова садилась. Комната пропахла страхом; весь тот страх, который люди испытывали в этой комнате, скопился в ней. Лилиан хотела открыть окно, но рев моторов сразу стал громче, и она тут же закрыла его. Немного погодя в комнату вошла женщина с ребенком. Ребенок начал кричать. Женщина расстегнула кофточку и дала ему грудь. Ребенок зачмокал и уснул. Застенчиво улыбнувшись Лилиан, женщина опять застегнула кофточку.

Через несколько минут сестра приоткрыла дверь. Лилиан поднялась, но сестра не обратила на нее внимания; она кивком пригласила женщину с ребенком следовать за ней. Лилиан опять села. Внезапно она прислушалась. Произошла какая-то перемена. Она это чувствовала. Напряженность спала, как будто что-то прекратилось. Лилиан не сразу поняла, в чем дело. Стало тихо, рев моторов замолк. Гонки кончились.

Через четверть часа Лилиан увидела, что к больнице подъехала открытая машина с тренером и двумя механиками. Сестра из приемного покоя привела всех троих в комнату ожидания. Вид у них был подавленный.

— Вы что-нибудь узнали? — спросила Лилиан.

Тренер показал на механика помоложе.

— Он был там, когда его вынимали из машины.

— У него шла кровь горлом, — сказал механик.

— Горлом?

— Да. Похоже было на горловое кровотечение.

— Исключено! Ведь он не был болен!

Лилиан взглянула на механика. Неужели судьба так зло подшутила над ними? Ведь кровь идет горлом при туберкулезе.

— Отчего у Клерфэ могло быть кровотечение? — спросила она.

— Рулем ему придавило грудную клетку, — сказал механик.

Лилиан медленно покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Нет!

Тренер направился к двери.

— Пойду посмотрю, где врач.

Было слышно, что между ним и сестрой произошло бурное объяснение. Потом все стихло, и вновь наступила напряженная тишина, прерываемая лишь громким дыханием механиков и жужжанием мух.

Тренер вернулся обратно. Он встал в дверях. На его коричневом от загара лице глаза казались неестественно белыми. Прежде чем заговорить, он несколько раз пошевелил губами.

— Клерфэ умер, — сказал он наконец.

Механики не сводили с него глаз.

— Они сделали ему операцию? — спросил механик помоложе. — Наверное, они сделали ее неправильно.

— Они не делали ему операции. Он умер раньше.

Все трое посмотрели на Лилиан. Она сидела неподвижно.

— Где он? — спросила она, помолчав.

— Они приводят его в порядок.

С большим трудом Лилиан сказала:

— Вы его видели?

Тренер кивнул.

— Где он?

— Лучше вам туда сейчас не ходить, — ответил тренер. — Завтра вы его увидите.

— Кто это сказал? — голос Лилиан был лишен всякого выражения. — Кто это сказал? — повторила она.

— Врач. Вы его не узнаете. Лучше, если вы придете завтра. Мы можем отвезти вас в отель.

Лилиан не двигалась с места.

— Почему я его не узнаю?

Тренер помедлил секунду.

— Лицо, — сказал он потом. — Он очень сильно ударился лицом. А руль сдавил ему грудную клетку. Врач считает, что он ничего не почувствовал. Все произошло очень быстро. Он сразу же потерял сознание. А потом так и не пришел в себя… Вы думаете, — сказал он громче, — нам легко? Мы знали его дольше, чем вы.

— Да, — ответила Лилиан. — Вы знали его дольше, чем я. 

— Я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что когда человек умирает, происходит всегда одно и то же — внезапно его нет. Он больше не говорит. Он еще здесь, но его уже нет. Кто это может постичь? Я хочу сказать, нам тоже нелегко: стоишь и не можешь постичь… Вы меня понимаете? 

— Да, я понимаю. 

— Пойдемте с нами, — сказал тренер, — мы отвезем вас в отель. На сегодня хватит. А завтра вы его увидите. 

— Что я буду делать в отеле? — спросила Лилиан.

Тренер пожал плечами. 

— Вызовите врача. Он вам сделает укол. Пусть даст дозу побольше, чтобы вы проспали до утра. Идемте! Здесь вы ничем не поможете. Он умер. Никто из нас теперь ничем не поможет. Когда человек умирает, все кончено, никто ему уже не поможет. — Он подошел к Лилиан и положил ей руку на плечо. — Пойдемте, я все понимаю. О, Мадонна! Я вижу это уже не в первый раз. Но все равно кажется, что в первый.

Лилиан очнулась, ее словно выбросило из водоворота сна. Секунду она была вне времени и пространства, но потом ее пронзила острая боль. Она быстро села и огляделась вокруг. Как она здесь очутилась? Постепенно Лилиан припомнила все: тягостные часы после полудня, блуждание по маленькому городку, сумерки, больницу, чужое, изуродованное лицо Клерфэ, его голову, сдвинутую слегка набок, его руки, сложенные так, будто он собирался молиться, врача, который пришел вместе с ней. Все это было неправдоподобным, ненастоящим, невероятным. На больничной койке должен был лежать не Клерфэ, а она сама, только она. Произошла какая-то непоправимая путаница, кто-то сыграл с ними мрачную, зловещую шутку.