Призраки парка Эдем. Король бутлегеров, женщины, которые его преследовали, и убийство, которое потрясло Америку 1920-х - Карен Эбботт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но “мокрые” передергивали те же самые факты, доказывая, что сухой закон был в лучшем случае жалким провалом, а в худшем – “самым крупным розыгрышем, случавшимся в этой стране”, как выразилась одна сент-луисская газета. Хотя в совокупности американцы стали пить меньше, национальная статистика не учитывала отдельные жизни; те, кто действительно пил, теперь употребляли гораздо больше алкоголя, чем когда-либо прежде, с лихвой компенсируя воздержанность остальных. Печально известный “Большой” Билл Томпсон, проворовавшийся мэр Чикаго, пошел на выборы повторно, пообещав, что не только откроет закрытые ранее салуны, но в придачу к ним появятся еще десять тысяч новых. Незаконный алкоголь был вторым по значению бизнесом в Детройте – 50 000 рабочих мест и оборот более 2 000 000 долларов в год. Полицейский комиссар Нью-Йорка заявил, что на улицах города действуют 32 000 подпольных кабаков – один на 215 жителей, включая младенцев (по другим оценкам, число “спикизи” приближалось к сотне тысяч). “В Штатах ныне не меньше пьянства, а больше, – писал Г. Л. Менкен в «Американ меркьюри». – Не меньше преступности, а больше. Не меньше безумия, а гораздо больше”.
Меньшее число задержаний за сквернословие и непристойное поведение было связано не столько с торжеством трезвости, сколько с быстрыми и радикальными изменениями общественных нравов, в том числе в полиции. Теперь 39 процентов американок вступали в сексуальные отношения до брака (и не боялись признаться в этом), многие из них использовали новые средства контрацепции под названием “голландский колпачок”. Они пили наравне с мужчинами, курили, сквернословили и даже изобрели собственный словарь: “бальзамировщик” – бутлегер; “петтинг-пати” – вечеринка, где целовались и обжимались; “высадить лоцмана” – развестись, а “дать отставку” – универсальная фраза для прекращения отношений. Сама Виллебрандт восхищалась дерзостью этих женщин и завидовала их свободе. “Когда я была ребенком, – рассказывала она репортерам, – считалось грехом поцеловаться с молодым человеком до помолвки. Нынешние же «эмансипе» целуются когда пожелают, и им все нипочем”.
Но и сторонники, и противники сухого закона признавали один безусловный факт: соблюдать его требования становилось все труднее. Поскольку всякий, обвиняемый в нарушении сухого закона, подлежал суду присяжных, суды были перегружены работой и в более “мокрых” городах превращались в неуправляемый балаган, что лишь способствовало новым нарушениям. Вот какова была, к примеру, картина в федеральном учреждении на Манхэттене: “клокочущее скопище содержателей питейных заведений, барыг, шестерок, контрабандистов, курьеров и продажных адвокатов – «отмазывальщиков»”, последние, как правило, кучковались в туалетных комнатах, выжидая момент, когда можно “дать на лапу” присяжным. Аресты далеко не всегда приводили к предъявлению обвинения, а за обвинениями редко следовали приговоры, поскольку большинство манхэттенских присяжных – зачастую представители тех же этнических групп, что и обвиняемые, – не считали, что нарушение алкогольного законодательства вообще заслуживает наказания.
Финансирование борьбы с незаконным оборотом алкоголя сокращалось с каждым годом. Многие штаты рассчитывали на поступление в бюджет налогов с продаж спиртного, а сухой закон лишил их этих доходов. Один штат за другим прекращали вообще тратить деньги на преследование бутлегеров, вместо этого выделяя ресурсы на соблюдение законов о рыбной ловле и охоте. Государственная казна, потратив 300 миллионов на претворение в жизнь сухого закона, недополучила 11 миллиардов налоговых поступлений, отсюда вытекало желание Виллебрандт привлекать бутлегеров за неуплату налогов. С тех пор как она проиграла налоговое дело Римуса в Верховном суде, бутлегеры нашли новый способ противодействовать ее усилиям: обращение к Пятой поправке[27]. Вынужденные заполнять декларации о доходах в качестве бутлегеров и тем самым признавать участие в незаконной деятельности, они становились жертвами нарушения их права не свидетельствовать против себя.
Виллебрандт по-прежнему возмущало качество работы агентов, многие из которых были такими же жадными, бессовестными, жестокими и продажными, как и бутлегеры, которых они призваны были ловить. Разгорались дебаты о внедрении агентов в государственные службы, что в теории ликвидировало бы коррупционное влияние политиков и гарантировало назначение на должности в соответствии с заслугами. В то же время Виллебрандт изумляло, как сложно найти честных агентов. “Отказываюсь верить, – писала она, – что среди ста двадцати миллионов населения страны… невозможно отыскать четыре тысячи неподкупных граждан”.
Все перечисленные обстоятельства составляли предмет забот Виллебрандт, когда она получила письмо от Джона Маршалла. После своего успеха в процессе о винокурне “Джек Дэниэлс” обвинитель из Индианаполиса считал необходимым заступиться за главного свидетеля, которому вскоре предстояло отбывать окончательный срок.
“Дорогая миссис Виллебрандт, – писал он. – Я получил телеграмму от мистера Римуса, в которой он настойчиво ходатайствует употребить все имеющееся влияние для освобождения его от годичного тюремного срока… Никто лучше меня не знает, что мистер Римус претерпел финансовые потери и подвергся физической опасности, выступив как свидетель по делу о винокурне «Джек Дэниэлс», и опасность эта все еще не миновала… Я искренне ценю его заслуги и хотя отнюдь не чувствую себя обязанным ему, с удовольствием сделал бы все, что в моих силах, чтобы данное дело в отношении него было закрыто. Понимаю, что с моей стороны было бы проявлением дурного тона и, вероятно, вовсе бессмысленно просить Вас отменить взвешенный и обдуманный приговор, но не могу представить, что есть какой-либо вред в искреннем изложении моих мыслей”.
Виллебрандт ответила “нет” – вежливо самому Маршаллу и более резко заместителю. “Если кто-либо полагает, – писала она, – что я когда-либо обещала отменить годичный срок Римуса, пускай уже угомонится! Нет”. Теперь она стала подшивать в дело Римуса газетные вырезки, документируя его обвинения в адрес Франклина Доджа и Имоджен. “После того, что сделала моя жена, – приводились слова Римуса в одной из статей, – она для меня мертва”.
* * *
24 марта 1926 года республиканец Фьорелло Ла Гардиа, будущий легендарный мэр Нью-Йорка, готовился произнести речь в Палате представителей. Темой дебатов был сухой закон, и соображения депутата Ла Гардиа по этому поводу были хорошо известны. По его мнению, Восемнадцатая поправка означала и порождала крестовый поход против крупных американских городов и их иммигрантских сообществ, что, похоже, открыто признавали критики политика. “Он же из Нью-Йорка, где почти нет настоящих американцев, – заявил один из “сухих” чиновников из Мэна. – У него ровно тот же интерес, что у
