Незнайка на Луне (Иллюстрации Г. Валька) - Николай Носов

— Почему же они до сих пор не сбежали? Разве им самим интересно, чтоб у нас появились эти дурацкие семена? — задал вопрос капиталист Тупс.

Капиталиста Тупса никак нельзя было причислить к тем коротышкам, которых принято называть дуботолками, так как голова у него была вполне благообразная и свободно вертелась в любую сторону, однако ж соображал он, по всей видимости, так же туго, как и господин Дубс.

— Думаю, что эти Мига и Жулио — два очень больших хитреца, — ответил господин Спрутс. — Они понимают, что всем нам было бы чрезвычайно выгодно, если бы они убрались отсюда куда-нибудь подальше со своими жульническими гигантскими семенами, и поэтому требуют с нас три миллиона.

— Три миллиона чего? — спросил, вскакивая со своего места, консервный фабрикант Скрягинс.

Этот Скрягинс был очень жёлтый и очень худой коротышка, всем своим видом напоминавший сухую воблу. Глаза у него были такие же тусклые и потухшие, как у уснувшей рыбы, и оживлялись, только когда разговор заходил о деньгах. Вот и теперь, как только Скрягинс услышал слова «три миллиона», в глазах его засветились беспокойные огоньки и он подскочил с такой живостью, словно его кто-нибудь неожиданно ткнул сзади шилом.

— Ну, чего три миллиона! — нетерпеливо ответил Спрутс. — Конечно, не три миллиона старых галош, а три миллиона фертингов.

— Ах так! — воскликнул господин Скрягинс, словно только теперь понял, о чём шла речь. — Значит, три миллиона фертингов должны дать мы им?

— Совершенно верно, — подтвердил господин Спрутс. — Мы им.

— А не они нам?

— Нет, нет. Не они нам, а мы им.

— Тогда это для нас невыгодно, — заявил Скрягинс. — Если бы три миллиона дали они нам, это было бы выгодно, а если мы им — невыгодно.

— За что же они стали бы давать нам три миллиона? — возразил господин Спрутс.

— Это верно, что не за что.

Глаза Скрягинса снова потухли. Он сел на своё место, но тут же снова вскочил, энергично затряс головой и сказал:

— Но тем не менее это… это страшно невыгодно!

Вслед за Скрягинсом выступил житель лунного города Брехенвиля миллионер Жадинг.

Он сказал:

— Господин Скрягинс прав. Тяжело отдавать деньги, когда их можно не отдавать, но когда нужно отдать, то легче их вынуть всё же не из своего кармана, а из чужого… Правильно я говорю?

Косо взглянув из-под бровей на сидевших вокруг стола богачей, господин Жадинг громко захохотал, после чего продолжал:

— Сумма в три миллиона, безусловно, большая, тут и говорить нечего, но если её разложить на всех богачей, в том числе и на мелких, а мелких богачей, как известно, больше, чем крупных (известно, что всякой мелкоты значительно больше на свете, чем вещей порядочных… Верно я говорю? Ха-ха-ха!), то каждому придётся заплатить не так уж много… Таким образом, можно собрать и не три, а целых четыре миллиона и даже больше. Три миллиона отдадим этим авантюристам Мигс и Жулио, пусть катятся, а остальные деньги возьмём себе за труды. Правильно я говорю?

— Неправильно! — перебил его Спрутс. — Как только мы начнём собирать с разной мелкоты деньги, всем станет известно, для чего нам это нужно. Все поймут, что богатым не хочется, чтоб появились эти фантастические растения. Вот тогда докажи попробуй, что на свете нет никаких гигантских растений. Нет, господа, деньги на это дело должны дать только мы с вами: только те, кто сейчас находится в этой комнате. И никто — понимаете, никто, — ни одна живая душа не должна знать, о чём у нас здесь разговор был. А вам, господин Жадинг, должно быть стыдно! Тут вопрос стоит о сохранении всех наших богатств, а вы и в этот момент думаете только о том, чтоб погреть руки, хотите прикарманить лишнюю сотню фертингов. Стыдитесь!

— Ну что ж, — замахал руками господин Жадинг, — сотня фертингов, она, что ж… Сотня фертингов — всегда сотня фертингов. Правильно я говорю?.. Сотня фертингов на дороге не валяется. Разве вам самому не нужна сотня фертингов? А не нужна, так дайте мне её. Правильно я говорю?

Миллионер Жадинг долго ещё бормотал что-то о сотне фертингов, но наконец он унялся. Господин Спрутс решил, что со всем этим делом уже покончено, но тут слово попросил господин Скуперфильд, являвшийся владельцем огромнейшей макаронной и вермишельной фабрики, известной под названием «Макаронное заведение Скуперфильда».

Господин Скуперфильд, точно так же как и господин Жадинг, был жителем лунного города Брехенвиля. Нужно сказать, что среди брехенвильцев никто не прославился больше, чем эти Жадинг и Скуперфильд. Справедливость всё же требует упомянуть, что прославились они оба не какими-нибудь добрыми делами, а исключительно своей скупостью. Жители Брехенвиля никак не могли прийти к окончательному решению, кто же из этих двух скупцов более скуп, и из-за этого вопроса между ними постоянно возникали раздоры. Если кто-нибудь утверждал, что более скуп Скуперфильд, то тут же находился другой коротышка, который начинал доказывать, что более скуп Жадинг. Оба спорщика приводили сотни примеров в подтверждение своей правоты, каждый призывал на помощь свидетелей и очевидцев, так или иначе пострадавших от скупости того или иного скряги, в спор постепенно втягивались все новые и новые коротышки, и дело нередко кончалось дракой.

Читателю небезынтересно будет узнать, что несмотря на абсолютное сходство характеров, Жадинг и Скуперфильд были полной противоположностью друг другу по виду. Жадинг по своей внешности очень напоминал господина Спрутса. Разница была в том, что лицо его было несколько шире, чем у господина Спрутса, а нос чуточку уже. В то время как у господина Спрутса были очень аккуратные уши, у Жадинга уши были большие и нелепо торчали в стороны, что ещё больше увеличивало ширину лица. Что касается Скуперфильда, то он, наоборот, по виду больше смахивал на господина Скрягинса: такое же постное, как у вяленой воблы, лицо, но ещё более, если так можно сказать, жилистое и иссохшее; такие же пустые, рыбьи глаза, хотя в них наблюдалось несколько больше живости. В отличие от Скрягинса, господин Скуперфильд был абсолютно лыс, то есть на его голове не было ни одного волоса; худая кожа настолько туго обтягивала его череп, что казалось, будто голова у него была костяная. Губы у него были тоненькие, совершенно бескровные. Голос к тому же у него был крайне неблагозвучный: какой-то резкий, дребезжащий, скрежещущий. Когда он говорил, то казалось, будто кто-то залез на крышу дома и скоблит там по ржавому железу тупым ножом.

Несмотря на то что уши у господина Скуперфильда были так же велики, как и у господина Скрягинса, слышал он чрезвычайно скверно. Ему постоянно чудилось, будто его кто-то о чём-то спрашивает, поэтому он поминутно вертел во все стороны головой, прикладывал к уху ладонь и препротивно пищал: «А? Что?.. Вы что-то сказали? Я что-то вас плохо расслышал…» хотя никто и не думал обращаться к нему с вопросом.

Каждый, кто впервые видел господина Скуперфильда, ни за что не поверил бы, что перед ним миллионер, настолько он весь был худой и, если так можно выразиться, узловатый. Нужно, однако ж, сказать, что худел господин Скуперфильд вовсе не от того, что ему нечего было кушать, а от собственной жадности. Каждый раз, когда ему приходилось истратить фертинг, он так нервничал, так терзался от жадности, что терял в весе. Чтобы возместить эти потери, он съедал ежедневно по четыре завтрака, по четыре обеда и четыре ужина, но всё равно не мог потолстеть, так как ему не давала покоя мысль, что он истратил на пищу слишком уж большую сумму денег.

Господин Скуперфильд прекрасно знал, что его жадность вредит его же здоровью, но со своей собачьей натурой (так он говорил сам) ничего поделать не мог. Он почему-то забрал себе в голову, что его и без того колоссальное состояние непрестанно должно расти, и если ему удавалось увеличить свой капитал хоть на один фертинг, он готов был прыгать от радости; когда же необходимо было истратить фертинг, он приходил в отчаяние, ему казалось, что начинается светопреставление, что скоро все фертинги, словно под воздействием какой-то злой силы, уплывут из его сундуков и он из богача превратится в нищего.

Если другие богачи всецело владели своими деньгами, пользовались ими для своих прихотей и удовольствий, то в отношении Скуперфильда можно было сказать, что деньги всецело владели им. Он полностью находился в их власти, был у своих денег покорным слугой. Он старательно лелеял, берег и растил свои капиталы, не имея от них никакой хотя бы самой ничтожной для себя пользы.

Никто, впрочем, не видел в поведении Скуперфильда ничего особенно ненормального, поскольку в обществе, где наибольшей ценностью считались деньги, такое поведение казалось естественным, и никому не приходило в голову, что господина Скуперфильда давно следовало отвести к врачу и лечить его с той же заботливостью, с какой лечат каждого повредившегося в уме.