Донос мертвеца - Александр Прозоров

— Я… — замотал головой судовой помощник, — я не знаю…

— Подвиньте его дальше в огонь, — распорядился крестоносец.

Воины с готовностью сдвинули пленника так, что на углях лежали уже не только голени, но и бедра. В воздухе запахло паленым мясом.

— Говори, не то я заставлю тебя жрать твои собственные ноги!

— Марьяна… Не-е-ет! — выгнулся от нестерпимой боли Степан. — Не скажу!

— Значит, знает, — с удовлетворением кивнул дворянин и кивнул недавним сервам, чтобы они вдвинули раненого на огонь уже ляжками. — Говори, не то я прикажу тебя перевернуть.

— На скотном дворе… — выдохнул пленник. — На скотном дворе закопана.

— Где?

— На конюшне… У самой стены, слева… Там ясли порченные валяются… — сломанный болью пленник заплакал. — Отпустите.

— Ты раб? — не удовлетворился просто выдачей тайны крестоносец.

— Да, я раб, раб! — закричал Степан. — Снимите! Снимите с огня!

— Нужно говорить: «мой господин», раб, — покачался латным башмаком на руке де Тельвин.

— Я твой раб, мой господин!

— Я могу делать с тобой все, что захочу, раб?

— Да, да, мой господин, все что пожелаете, только отпустите! — метался от нестерпимой муки раненый. — Отпустите меня!

— А я не хочу, раб, — отступил в сторону рыцарь, и небрежно приказал: — Переверните его.

Кнехты рванули воющего русича за руки, перевернули и кинули его на угли пахом. Пленник выпучил глаза и захрипел. Дворянин с явным сожалением кивнул — развлечение закончилось — и направился к крепости. Кнехты, напоследок еще немного попинав раненого, побежали следом за ним. Степан, из последних сил загребая снег руками, наполовину выполз из огня и с облегчением ткнулся лицом в холодный лед. Он не видел, что ступни его по-прежнему лежат на углях — все равно этого не чувствовал.

Войдя в распахнутые ворота крепости, де Тельвин остановился, оценивая обстановку. Слева и справа от него из стены во двор выводили несколько широких ворот. Поневоле напрашивался вывод, что там не жили ни люди, ни сервы, а значит, скорее всего, это были амбары. Амбары, занимающие две трети от всего пространства крепости! До такого могли додуматься только язычники…

Впереди слышалось тихое беспокойное ржание, тяжелое перетоптывание; рядом с воротами лежала высокая груда сена. Рыцарь, жестом позвав за собой латников, направился туда, протиснулся в приоткрытую створку. В нос ударило парным теплом, прелым сеном. Повернув налево, дворянин прошел мимо ряда жердяных стойл, остановился в конце. Справа от него, у наружной бревенчатой стены, валялось старое разбитое корыто и несколько толстых палок.

Де Тельвин обнажил меч, несколько раз тыкнул им под корыто, потом подозвал кнехтов:

— Ройте!

Те откинули ясли, принялись торопливо раскидывать клинками утоптанную землю. Вскоре меч одного уткнулся в препятствие. Воины заработали оружием еще быстрее, расчистили смолистую сосновую доску, подковырнули. Под ней обнаружилось углубление, в котором лежало несколько кожаных кошелей.

— Дайте их сюда! — повысил голос рыцарь. Кнехты подчинились. Де Тельвин попытался развязать один, выругался, протянул правую руку латнику:

— Сними!

Тот быстро отстегнул латную рукавицу, и дворянин получил возможность более-менее спокойно действовать пальцами. Он торопливо развязал найденные кошельки, вытряхнул содержимое на ладонь. В трех оказались золотые монеты: здесь были франки и экю с кривоносым Людовиком, базенские гульдены с Богоматерью и Младенцем, лиондоры Филиппа Доброго со злобным львом, оскалившим огромную пасть, дукаты, несущие на себе изображение епископа с посохом и в митре, неровные, словно покусанные, испанские дублоны и даже огромные флорентийские цехины по двадцать дукатов в каждом. В двух оставшихся — новгородское серебро.

Небрежным жестом рыцарь отпустил воинов, и те с явным облегчением ринулись нагонять своих друзей в деле поиска местных сокровищ. Крестоносец вошел в дом, брезгливо морщась при виде роющихся по углам и сундукам кнехтов, дорвавшихся до возможности запустить свои грязные лапы в чужое добро, нашел фон Регенбоха, протянул ему кошельки:

— Русский признался, где они прятали казну, — доложил он. — Она оказалась зарыта на скотном дворе.

— Благодарю вас, брат, — кавалер, приняв находку, взвесил ее в руке, потом один из кошельков вернул рыцарю: — Благодарю вас, де Тельвин.

Дворянин ничуть не обиделся, что ему досталась лишь пятая часть находки. Уж таково правило: самую большую долю по своему выбору получает командир, кнехты хватают все, что только могут унести, а рыцари — рыцари могут приказать сервам запрячь захваченные у врага повозки, загрузить их всем вражеским добром, которое только туда влезет, и потом вывезти это в свой замок. Нечего суетиться понапрасну — пусть вчерашние сервы немного порадуются своей недолгой власти. Обозы с добычей достанутся все равно отнюдь не им.

О стонущем на льду Степане снова вспомнили только перед сумерками, когда фон Регенбох приказал завести обоз во двор крепости и запереть ворота. Русского воина отнесли к проруби и сбросили в воду.

До Яма-города кованая рать дошла за три дня. Воинский обоз по хорошей ледяной дороге за день проходит верст десять-пятнадцать. Конница с заводными конями — втрое больше, а потому опричник был уверен, что сократил расстояние до ушедшего по Луге ливонского отряда почти вдвое. Втайне Зализа надеялся, что обнаружит под высокими стенами построенного ровным прямоугольником города истоптанный снег, слегка присыпанные кровавые пятна, да никому не нужные переломанные древки от копий и стрел — однако лед реки украшали только многочисленные катыши конского навоза, да просыпавшиеся с перегруженных саней пучки сена.

Наезженная колея уходила с реки к городским воротам — туда и поворотил опричник, уводя за собой пять конных полусотен и одни сани с огненным припасом.

Разумеется, пометному ополчению никто препятствия при въезде не чинил, а потому бояре с ходу пронеслись по узким улицам, распугивая кошек и заставляя заливаться лаем собак, и вскоре остановились на небольшой «вечевой» площади перед двором воеводы, возле которого маячило двое стрельцов с высокими бердышами. Зализа спрыгнул с коня и вошел внутрь, ведя жеребца в поводу: как-никак, ямской воевода тоже человек государев, а значит — ровня.

Евстафий Петрович Калабанов, по слухам, откупил место здешнего воеводы еще у Иоанна Шуйского, и вот уже почти пятнадцать лет сидел в стенах города, вдали от кремлевских склок и кровавых войн. По уму — давно его стоило отправить под Тверь, в родную вотчину. Но городок в Северной Пустоши барыша особого никому не сулил, никто старого боярина с этого места сковырнуть не стремился — а потому и сидел давний сторонник князей Шуйских головой одной из крупных крепостей. Про него в Москве попросту забыли.