Не будь дурой, детка! (СИ) - Козырь Фаина

Роман Владимирович явно не ожидал этих слов. Он чуть улыбнулся, кивнул и неторопливо потянулся за кружкой, чтобы придвинуть её Горяновой. И как тут было удержаться? Девушка тоже вся потянулась к Савелову, и когда его рука прикоснулась к кофе, ее, дрожа, нежно опустилась на небритую Ромкину щеку. Тот замер. Но Горяновой было все равно, что там на самом деле, она вглядывалась в его уставшее лицо, с морщинками, в эти утомленные синие глаза. И сердце отбивало секунды. Савелов замер, но его рука, горячая, медленно и сильно накрыла горяновскую ладонь. А потом он повернул голову и сладко поцеловал раскрытую Даринкину руку. Прямо в середину, как раз между линиями жизни и сердца. И это касание обожгло сильнее, чем что — либо в её небольшом пути на этой земле. Он целовал ее руку. Целовал и целовал. А потом просто потянул к себе. И Горянова, не чувствуя ног под собой, не понимала, как, прошла эти два — три шага. Удобная Ромкина коленка… И он весь, зарывшийся в ее волосы и в ее халат на груди. И его горячая рука, скользнувшая под халат на талию, чтобы прижать к себе еще ближе, еще сильнее. И эта рука, там, под халатом, сделав несколько поглаживающих вверх — вниз движений, вдруг замерла. Роман Владимирович резко оторвался от Горяновой и поймал ее шальной взгляд.

— Ты… под халатом голая?

Даринка не удержала нервный смешок:

— Так получилось, шеф.

Глава 26

Роман Владимирович сказал что — то нечленораздельное, покачал головой и убрал руку с голого горяновского тела. Упс… Еще и пояс на её халате затянул потуже. Это чтобы халатик не распахнулся невзначай. На аккуратный такой махровый бантик затянул. И пока он вязал этот херов бантик, то улыбался… Издевательски так улыбался… Ах, вот оно как?! Значит, так? Да?! От теплоты, нежности и сильного желания во всем теле Горяновой вмиг не осталось ни следа. Форменный гад этот Савелов! Интриган! Ловелас! Проныра! Издевается?! И зачем она вообще с ним связалась! Даринка от ярости и обиды уже хотела вскочить с савеловской коленки и, высоко подняв голову, гордо уйти в туман…

Но тут Роман Владимирович рассмеялся:

— Ну что ты, Дарёша, копытом бьёшь, как кобыла, и фыркаешь? — и обнял ее покрепче, снова прижав к себе. И даже глаза закрыл, опять зарываясь в ее волосы, словно невероятно наслаждался и ее гневом, и ее смятением, и просто ею всей…

Даринка растерялась. Ну и как это понимать? Ну что он за человек такой: ни туда, ни сюда?! Ни слов никаких не говорит и ничего не делает, чтобы Горянова раз и навсегда для себя все поняла и все решила?! Но Роман Владимирович словно заснул, зарывшись в нее, обжигая теплым неспешным дыханием. И даже как — то неловко стало девушке, ну, не будить же его, в самом деле, чтобы выяснить отношения? Все — таки старость — не радость…

Роман Владимирович снова тихо рассмеялся:

— Горянова, ты даже думаешь громко! Громко, вульгарно и не по теме! — и, оторвавшись от нее, он принялся с особой тщательностью, избавлять Даринкино лицо от им же растрепанной черной копны волос.

Нежно и очень бережно он собирал горяновские пряди и осторожно заводил их за ее аккуратные ушки, ласково касаясь красивыми аристократическими пальцами Даринкиных щек, лба, носа, глаз и губ. И обида на него тоже странным образом испарялась, потому что не смотрят так на нелюбимых… Это Горянова точно знала. И поэтому каждый раз, когда он тянулся к ее лицу, она вся внутри вспыхивала, как маков цвет, от надежды, от предвкушения, от предчувствия невероятной неизбежности. И запылавшие щеки, заблестевшие глаза и с трудом сдерживаемое дыхание предательски выдавали ее нетерпение, ее желание. И когда он, в очередной раз потянувшись к ее лицу, осторожно и сладко поцеловал ее, она словно замерла. Не отвечая. И сама с трудом понимая, что ее сейчас целуют. Действительно целуют, потому что, когда простое касание губ заставляет тебя терять реальность, это совсем ненормально?! А Ромка целовал ее, не отвечавшую, застывшую, дрожащую. Он целовал ее неспешно, и не было ни капли торопливости в этом, и даже страсти словно не было, нет, это было что — то другое, большее. Эта была сама нежность, сама бережность, невероятная трепетность. Высочайшая ценность каждого мгновения. И это нельзя было сыграть или подделать. Потому что Ромка словно сам весь в ней растворялся, в этом легком, сладком и упоительном прикосновении. И у обоих вдруг страшно, бешено и так безумно громко заколотилось сердце. И Горянова сама пропустила тот момент, когда ответила ему. И они уже не отрывали губ, а если и прерывали поцелуй, то быстро, на мгновение, горячо хватая губами воздух друг для друга. Сколько это длилось? Кто знает? Даринка уж точно не знала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он прервал поцелуй первым, тяжело дыша и словно не веря тому, что это он сам оторвался от нее. Девушка же вообще потеряла нить происходящего, и ей было физически больно от прерванного поцелуя. И захотелось отодвинуть куда — нибудь весь мир за то, что он заставляет их остановиться, заставляет Ромку заниматься чем — то другим, а не ею. Горянова и знать не знала, что она такая невероятная собственница.

— Я безумна…

Роман Владимирович с трудом улыбнулся, он еще не восстановил прерывистое дыхание:

— Ничего… Сегодня тебе можно немножко побыть безумной… Хотя, — он снова улыбнулся, — надеюсь, ты и с приступом внезапного слабоумия вспомнишь, в каком номере Оттавия тебя поселила.

— В номере? — Даринка с трудом соображала. — А! В номере… На втором этаже… Я не помню… А зачем нам номер?

Савелов рассмеялся:

— Родная, если ты всерьез собираешься порадовать персонал ресторана эротической сценой, то давай это сделаем чуть позже. Видишь ли, на данный момент я категорически против соглядатаев. Ну! — он потеребил Даринку, видя, что та медлит. — Ты собираешься вспоминать место своего пребывания, или мне Оттавию разбудить?

А Горянова сидела у него на коленках и мучительно раздумывала: вести его к себе в номер или нет. Если да, то она перейдет Рубикон. Судя по сегодняшним событиям, она вляпалась в Савелова всерьез и надолго, и ее серьезно страшило это чувство к Роману. Спущенное с поводка, оно вряд ли само вернется под бдительный контроль разума. «От страсти хорошо умирать, а жить нужно при более низких температурах», — в одном из интервью сказала Виктория Токарева. И это была та самая философия, которая всегда позволяла Горяновой выходить из любовных отношений с высоко поднятой головой. А сейчас Горянова именно умирала. Погибала от неконтролируемой страсти к Роману. Неужели ей придется смириться с тем, что она любит его сильнее и беззащитнее, чем он ее. Все ее тело стремилось раствориться в нем. Да что тело! Душе хотелось раствориться в нем. Но ведь женщины, которые растворяются в своих мужчинах, всегда теряют самих себя и остаются у разбитого корыта…

Савелов больше не торопил Горянову. Он внимательно смотрел на нее, сначала недоуменно, потом нечитаемо, потом с усмешкой. И когда Горянова вдруг вспомнила о том, что он ждет ее ответа, времени прошло значительно.

— Разрабатываешь пути к отступлению, Горянова? — Савелов заговорил медленно и вкрадчиво. — Напрасно! Мы можем сделать вид, что все это просто сон. Ты сейчас поднимешься к себе в номер, поспишь часика два, а в шесть часов, как ни в чем не бывало, встретишь меня на парковке. И снова будем жить, как прежде. Ты ярко, а я … без тебя.

Горянову резанули его слова. Это его «без тебя». Она оторвалась от своих душевных терзаний и вся потянулась к нему. Потому что было что — то в этом тихом и вкрадчивом голосе такое…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Если мужчина не бьет по башке дубиной, — усмехнулся Савелов, — и не тащит в пещеру на плече, то женщина для него пустое место? Так? Или же если не поет ежедневно слезливых серенадок под балконом и не кричит на публику о страсти, его постигшей, то у него и чувств нет? Да?

Савелов попытался снять Горянову со своих колен, но та вцепилась, не оторвешь. Он помолчал, а потом добавил с трудом и очень тихо: