Таинственная река - Дэннис Лехэйн

Первую ночь, которую Джимми провел в тюрьме на Оленьем острове, он просидел на своей койке с девяти вечера до шести утра, размышляя, вознамерится ли его сокамерник «прощупать» его.

Сокамерник, Вудрелл Дэниелс из Нью-Хемпшира, прежде был байкером; но однажды ночью, будучи под изрядной дозой метамфетамина, решил принять перед сном несколько стаканчиков виски и по этой причине заехал в какой-то бар. Дело кончилось тем, что один из посетителей лишился глаза, который лихой байкер выколол ему кием для пула. Вудрелл Дэниелс представлял собой громадный кусок мяса, которому придали человеческие очертания и сплошь покрыли татуировками и шрамами от ножевых ран. Он посмотрел на Джимми, потом разинул рот, и послышавшийся оттуда шепот вперемешку с приглушенным гоготаньем сразу проник в сердце Джимми, как будто от него тянулся прямой трубопровод к пасти этого чудовища.

— Поглядим, что ты есть, но попозже, — произнес Вудрелл, как только выключили свет. — Поглядим, что ты есть, но попозже, — повторил он и прибавил к сказанному дополнительную порцию приглушенного гоготанья.

Джимми ничего не оставалось делать, как просидеть всю ночь на койке, прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся с верхнего яруса, где храпел сокамерник. Джимми знал лишь одно — если дело дойдет до рукопашной, он должен добраться до трахеи Вудрелла; заботило его и то, сможет ли он нанести один, но хороший удар, пробившись через мясистые ручища противника. Сразу бить прямо в горло, повторял он себе. Бить прямо в горло, бить прямо в горло… О господи, кажется, он сползает вниз…

Но Вудрелл просто перевернулся во сне; сетка заскрипела всеми своими пружинами под тяжестью его тучного тела и провисла над головой Джимми, как слоновое брюхо.

Всю ночь Джимми вслушивался в звуки тюрьмы, казавшейся ему живым организмом. Работающим двигателем. Он слышал, как крысы дерутся, пронзительно визжат и урчат в каком-то безумном отчаянии. Он слышал сонное бормотание, вскрикивание и раскачивающийся — туда-сюда, туда-сюда — скрип пружинных сеток. Звук капель, падающих из водопроводных кранов и поилок, разговоры и вскрики во сне, топот башмаков дежурных, доносившийся из дальнего зала. В четыре часа утра он вздрогнул от пронзительного вопля — всего лишь одного вопля, — который оборвался быстрее, чем до уха Джимми донеслось его эхо, напомнившее, что вопль действительно раздался. И Джимми сразу же, взяв из-под головы подушку и зажав ее в руках, начал готовиться к тому, чтобы залезть наверх, прыгнуть на Вудрелла Дэниелса, накрыть его лицо подушкой и задушить. Но руки его не были настолько ловкими и проворными, да и кто знает, спал ли в тот момент Вудрелл на самом деле или только делал вид, что спит, а возможно — и это главное — у Джимми просто не хватило бы физических сил удержать подушку, когда ручищи этого гиганта принялись бы молотить по его голове, стали бы царапать его лицо, вырывать куски мяса из его запястий, а молотообразные кулаки вдребезги разнесли бы хрящи его ушных раковин.

Последний час был самым жутким.

Серый, медленно усиливающийся свет проникал сквозь толстые зарешеченные стекла высоко расположенных над полом окон, наполняя камеру металлическим холодом. Джимми слышал, как заключенные вставали и, шаркая ногами, бродили по камерам. Дребезжащий сухой кашель доносился до его слуха. У него было такое ощущение, что остывшая за ночь машина запускается вновь, готовясь к приему пищи. Машина знает, что она не проживет без насилия; не проживет, если не попробует человеческой плоти.

Вудрелл спрыгнул на пол; спрыгнул так быстро, что Джимми не успел среагировать. Он сузил глаза в щелки, стал дышать глубже и ждать, когда Вудрелл подойдет к нему настолько близко, чтобы он смог ударить его в горло.

Вудрелл Дэниелс, однако, даже не взглянул на него. Он взял с полки над раковиной книгу, раскрыл ее, встал на колени и начал молиться.

Он молился, читал пассажи из Посланий святого Апостола Павла, потом снова молился, и все время в его голосе слышалось то самое хриплое придыхание, которое ночью Джимми принял за гоготанье. И тут до Джимми дошло, что это было вовсе не гоготанье, а просто какие-то непроизвольно издаваемые звуки. Джимми вспомнил, как его мать, когда он был маленьким, непрерывно тяжело вздыхала, даже не замечая этого. Вудрелл, по всей вероятности, давно уже перестал обращать внимание на эти звуки, постоянно сопровождавшие его дыхание.

К моменту, когда Вудрелл повернулся к Джимми и спросил, верует ли он во Христа и признает ли Его своим спасителем, Джимми понял, что самая долгая ночь в его жизни закончилась. В лице Вудрелла он увидел отблеск какого-то отчаянного желания обрести свой путь к спасению. Это желание было настолько ясным и очевидным, что Джимми не мог понять, как он мог не заметить этого при первом же взгляде на этого человека.

Джимми не мог поверить в то, какое счастье и удачу в конце концов послала ему судьба — его запихали в клетку ко льву, но этот лев оказался христианином, и Джимми согласился уверовать в Христа, Боба Хопа [11], Дорис Дэй [12] или любого другого, кого Вудрелл боготворил в своей горячечной ролерской башке, и согласился веровать в его кумира столько, сколько потребуется для того, чтобы его тучный чудак-сокамерник по ночам спал на своей койке, а во время приема пищи сидел рядом с Джимми.

— Прежде я был погрязшим в неверии, — доверительно сообщил Вудрелл Дэниелс Джимми. — Но теперь, хвала Господу, я пришел к вере.

— Ну и молодец же ты, Вудрелл, черт возьми, — почти сорвалось с языка у Джимми.

До нынешнего дня Джимми сравнивал все испытания на долготерпение, которые посылала ему судьба, с той первой ночью на Оленьем острове. Он убеждал себя, что сможет оставаться на месте столько времени, сколько необходимо — день или два, — лишь бы достичь задуманного, поскольку ничто не могло сравниться с той первой ночью, проведенной с одушевленным урчащим и хрипящим механизмом тюрьмы, с визжащими крысами, скрипом кроватных сеток, с мгновенно затихающими криками.

Но только до нынешнего дня.

Стоя у входа в парк с Роузклер-стрит, Джимми и Аннабет ждали. Они стояли на участке дороги между двумя ограничительными лентами, которыми полицейские штата перегородили ее. Им дали по чашке кофе и предложили сесть на раскладные стулья. Детективы были предупредительны и вежливы с ними. И все-таки они должны были ждать, а когда они спрашивали, нет ли каких-либо новостей, лица детективов каменели, становились печальными, они извинялись и говорили, что, к сожалению, знают не больше тех, кто находится сейчас вне пределов парка.

Кевин Сэвадж отвел Надин и Сэру домой, но Аннабет оставалась рядом с Джимми. Она сидела рядом с ним в бледно-лиловом платье, надетом по случаю Первого причастия Надин, которое сейчас уже казалось ей событием многонедельной давности. Аннабет молчала, придавленная отсутствием какой-либо надежды на благополучный исход. Надежда, которую Джимми, как ему показалось из-за горячего желания принять желаемое за действительное, увидел на лице Шона, обернулась каким-то оптическим обманом. Надежда на то, что оставленная Кейти машина, ее отсутствие в течение целого дня и туча полицейских в парке — обстоятельства, чудесным образом не связанные между собой. Надежда, что все то, что считается сейчас неоспоримой правдой, окажется вдруг каким-то образом, не известно каким, но окажется, ложью.

— Принести тебе еще кофе? — спросил Джимми.

Она посмотрела на него как бы издалека и, через силу улыбнувшись, ответила:

— Нет, спасибо.

— Ты вправду не хочешь?

— Нет, не хочу.

Джимми знал, что, не видев тела, нельзя быть уверенным, что она мертва. Этим он подпитывал свою слабую надежду в течение прошедших с тех пор нескольких часов, когда его и Чака Сэваджа выдворили прочь с холма над котловиной, в которой располагался парк. Ведь может же быть так, что обнаруженная мертвая девушка просто похожа на Кейти. А может быть, она находится в состоянии глубокой комы. А может быть, она так глубоко проникла в эту щель под экраном, что они не могут извлечь ее оттуда. Она пострадала, должно быть, сильно пострадала, но она жива. Такая вот надежда теплилась в его душе — соломинка толщиной в волосок новорожденного, — но она теплилась, поскольку полного подтверждения беды еще не было.

И хотя в глубине души он понимал, что все это чушь, он не мог выпустить из рук эту соломинку.

— Послушай, ведь никто не сказал тебе ничего, — заявила ему Аннабет, едва они подошли к этому месту у входа в парк. — Так?

— Никто не сказал ничего, — подтвердил Джимми, погладив ее по руке. То, что им разрешили пройти за первую ленту; ограничивающую зону оцепления, можно было считать подтверждением того, что их опасения оправданны.

И все-таки микроб сомнения не хотел умирать в душе до тех пор, пока ему не покажут тела и он не скажет: «Да, это она. Это Кейти. Это моя дочь».