Мещанское гнездо - Михаил Борисович Бару

разрозненные и ни разу не читанные тома бесконечного собрания сочинений Горького, то старушку с фарфоровой статуэткой задумчивого молодого Пушкина, у которого кто-то отбил гусиное перо… но теперь и этого нет.

Правду говоря, если удастся вам увидеть, как из-за балконной двери на последнем этаже какого-нибудь дома высунется высохшая сморщенная лапка повесить ветхий салоп или траченную молью меховую кацавейку на провисшей от времени бельевой веревке и тут же уберется обратно, считайте, что вам повезло, а уж если увидите, как в пропахшую кошками подворотню, звеня ключами[21], юркнет кто-то с потертым полиэтиленовым пакетом, на котором нарисована еще стыковка «Союза» и «Аполлона», то можно и вовсе успокоиться. Больше вам вряд ли удастся высмотреть.

Короче говоря, после того как вы увидели все, что смогли увидеть, — гуляйте себе к Трубниковскому, как и наметили. По пути осторожно перейдите вброд Старый Арбат[22], внимательно следя за тем, чтобы вас не снесло течением на рифы многочисленных прилавков с буденовками, матрешками, расписанными под хохлому деревянными яйцами и холодильными магнитиками.

Того вида, который написал Василий Дмитриевич из окна дома в Трубниковском, теперь и след простыл. Если присмотреться к картине, то можно увидеть, как в правом углу ее, возле сарая, в куче мусора блестит какое-то стеклышко. Дотошные москвоведы установили, что это зародыш огромного и сверкающего офисного центра, который, к счастью, пророс не здесь, а на углу Садового кольца и Нового Арбата. От Трубниковского можно по Сивцеву Вражку дойти до Гагаринского переулка и там, вдруг почувствовав зверский аппетит, зайти в кафе-кондитерскую «Гоголь-Моголь», усесться за столик в углу, под пыльными гипсовыми бюстами Гоголя и Моголя, есть горячие блины, запеченные с лососем и моцареллой, пить черный чай с «традиционным английским морковным тортом», как о нем написано в меню, и смотреть во двор на цветущие под окном флоксы. Вот только почему там подают к чаю кусочек морковного торта площадью всего в два квадратных сантиметра — ума не приложу. Они там, поди, эти кусочки отмеряют штангенциркулем и взвешивают на аптечных весах. Может, конечно, это и традиционный английский морковный торт, но порции явно нетрадиционные.

* * *

Девушка, с ног до головы укутанная в тонкое облако духов. Сквозь их пряный, тропический запах, сквозь запахи южного моря, пальм, кокосового молока, горячего песка и нагретой солнцем кожи пробивается еле слышный, но очень настойчивый запах оладий. Судя по ее пухлым, румяным щекам — со сметаной. Или с клубничным вареньем. Или с медом, но не намазывать, а макать прямо в банку и потом облизывать пальцы.

* * *

К первому снегу надо готовиться загодя — накануне сказаться на работе больным, накашлять и начихать начальнику в телефонную трубку каких-нибудь небылиц, натащить к себе в гнездо шерстяных носков, войлочных тапок, махровых халатов, крепкого черного чаю, белого хлеба со сливочным маслом и медом, кусок колбасы на случай, если снег задержится прибытием, рюмку водки, чтобы отметить его прибытие, не забыть выкинуть из памяти хотя бы на день слова «снег идет, снег идет…» и все за ними следующие до самого конца этого стихотворения, надумать заранее собственных элегических мыслей разной длины и толщины, позвать кота, чтобы он ждал вместе с вами, собаку, чтобы она ждала, когда вам надоест ждать и вы станете с ней играть или дадите колбасы или того и другого вместе, сесть у окна, подпереть голову левой рукой, в правую взять кружку с горячим чаем и ждать… Проснуться часа через полтора или даже два, увидеть большие черные лужи от уже растаявшего снега, согнать с коленей угревшегося кота, протянуть руку к тарелке с колбасой, чтобы отдать ее собаке, которая давно эту колбасу съела, выпить водки и пойти на кухню ставить на плиту давно остывший чайник.

* * *

Возле маминого дома в соседнем дворе есть небольшой рынок. В столице таких рынков, где торгуют старушки картошкой, укропом и морковкой со своих огородов, уже и нет давно, а в провинции они еще не умерли. И старушки, торгующие своей картошкой, и рынки. Шла мама мимо этого рынка и увидела там торгующую старушку, которая когда-то работала инженером у папы в отделе главного технолога. Ей так давно за семьдесят, что уже, наверное, за восемьдесят. Стали вспоминать прошлое, когда папа был еще жив и работал на заводе главным технологом. Прошлого у старушек много. Больше, чем у молодежи будущего.

На прощанье старушка захотела подарить маме свеклу. Мама стала отказываться и говорить, что она буквально вчера купила свеклу и ей одной этой свеклы хватит чуть ли не до осени, но бывшая папина сослуживица продолжала ее уговаривать. Ты, мол, купила чужую, а эта своя, выращенная своими руками, на собственном огороде, и выкормлена разведенным куриным навозом буквально с ложечки. Мама продолжала отбиваться, но уже слабее, и тогда старушка попросила ее взять свеклу в память о своем бывшем начальнике. Тут уж мама не могла отказаться и промолчала даже тогда, когда ей в сумку положили три вместо одной. Теперь, к моему приезду, мама сделает винегрет, и сварит борщ, и…

К чему я это все… Вот, говорят, писатель выдумает такое… такое… Да что он там может выдумать, этот ваш писатель! Вы когда-нибудь ели винегрет из памяти о собственном отце? Не говоря о борще. То-то и оно… Нет, мне не то чтобы не по себе, но водки перед винегретом я выпью обязательно.

* * *

Как только выйду на пенсию — так сразу и перестану пользоваться компьютером для написания текстов. Накуплю себе бумаги, карандашей, ручек и чернил. Всё пишешь, пишешь, а черновиков и нет совсем. Одни файлы. Буду сидеть целыми днями, писать, зачеркивать, вымарывать, рисовать рожицы, ножки и всё, что полагается рисовать в таких случаях. Черновики надо писать в старости, да. Рука станет дрожать, буквы разбегаться, и строчки загибаться. Вот пусть потом и разбирают эти каракули. Еще и стану подклеивать бумажки с разных сторон листа. Хорошо еще чернилами написать и чай пролить. Потом всё сложу в картонную папку с тесемками и поставлю на полку. Ее потом выбросят, когда будут разбирать оставшиеся после меня бумаги.

* * *

Гулял на закате по полю за околицей. Там луг, ромашки, жаворонки и коровы с телятами. На лугу заполнить голову до краев птичьим гомоном и насекомым гулом можно меньше, чем за минуту, если, конечно, не слушать того, что говорит пастух коровам и даже телятам, не обращая внимания на их нежный возраст. Гулял я и думал о том, что будет с нашей деревней лет