Антология осетинской прозы - Инал Кануков

Над городом несколько дней подряд плотной завесой висит теплый дождь. К обеду, будто утомясь, он утихает, а к ночи опять усиливается. Лиловый влажный туман стелется над холмами, просачиваясь на окраины города. Кажется, что не будет конца дождям и туманам. А на деревьях уже набухают почки.

В одну из таких дождливых ночей командир батальона 81-го апшеронского пехотного полка капитан Масальский, подойдя к дежурному по батальону, приказал: «Поднять батальон по тревоге». И двор казармы наполнился беготней. В сумраке ненастного рассвета, толкаясь и переругиваясь хриплыми, сонными голосами, строились взводы и роты. Были выделены головное отделение, походная застава и дозорные. Капитан Масальский хотел, чтобы батальон до рассвета вышел из города, поэтому он торопил подчиненных, придираясь к пустякам. Ротным была непонятна излишняя нервозность батальонного, и они в свою очередь набрасывались на взводных, а взводные — на отделенных. Нервозность передавалась солдатам.

— И куда в такую непогодь гонят? Хороший хозяин собаку не выпустит…

— Чаво воны в такую лыхую мыгицу выгоняют?..

— А им, господам, все одно, что мыгыца, что луна, — глухо ворчали солдаты с мрачными лицами.

Когда первая рота в голове батальона проходила Владимирскую улицу, в особняке князя Макаева не спали. Князь еще с вечера знал, что в Дур-Дур пойдут апшеронцы. Батальон поведет сам командир батальона, капитан Масальский. Князь помнил его слова:

«Знаете, князь, я — солдат, рад стараться воевать, но не люблю мужичьих баталий, все равно, что с детьми воюешь».

С полуночи князь уже напряженно прислушивался. Он обещал Амурхану, что холопы его будут выгнаны, пока не установится погода. Услышав сквозь однообразный шум дождя ритмичный, цокающий солдатский шаг, князь вскочил. Накинув теплый плед жены на плечи, он приоткрыл ставню и увидел в белесых сумерках утра ровные ряды пехоты.

— Пошли… — со вздохом облегчения сказал князь, прислушиваясь к мерному солдатскому шагу.

За городом батальон остановился и подтянул дозоры. В солдатских рядах то и дело раздавалось:

— И куды гонят?.. Светопреставление, а не погода. Не война ведь.

К полудню батальон остановился на большой привал у казачьей станицы Архонской и разбил палатки на берегу мелководной речушки. Забегали обозные, задымились походные кухни. Казачки, выходя за водой, изумленно смотрели на мокрых, измученных служивых.

К вечеру батальон пришел в большое степное село Христиановское. Капитан Масальский вызвал к себе старшину села. Так ему было приказано в городе. К ночи, когда село уже спало, батальон вошел на ночевку. Надо было отогреться и высушиться. Солдаты не скрывали возмущения.

Дурдурские крестьяне тем временем готовились к пахоте — под сараями виднелись перевернутые сохи и бороны. Хлопотливо бегали женщины одна к другой с дырявыми мешками в руках, прося более крепкие латки на мешки, обмениваясь горсточками семенной кукурузы. Латались рабочие костюмы мужей, с чердаков стаскивались закопченные бычьи шкуры на подошвы к чувякам. С особой заботливостью откармливались лошади, и большая часть порции корма коровы весной переходила к лошади. А корова большими печальными глазами глядела на пустую кормушку и тоскливо мычала. Хозяйка выгоняла ее за ворота, приговаривая:

— Иди, лентяйка, уже южные холмы зазеленели, а тебе все домашнего корма?..

Управляющий тугановским именьем Шалаев, появляясь в ауле, почтительно низко кланялся крестьянам. Женщины с тревогой смотрели ему вслед, но управляющий ничего не говорил — значит, можно пахать… Но дожди не прекращались, и крестьяне угрюмо оглядывали взбухшую по-весеннему землю.

С рассветом Темур вышел во двор, надеясь увидеть погожее утро. Но дождь по-прежнему шуршал в соломенной крыше хлева, бурыми струйками растекался по стенкам лачуги.

«Когда же дождь перестанет? Сгнила земля», — с досадой подумал Темур. Странный, однообразный, повторяющийся звук поразил его слух. Застегнув ворот бешмета, Темур вышел на улицу. По узким улицам села, подравнивая шаг, шли шеренги солдат. Полы мокрых шинелей были подтянуты к поясам. Словно частокол, на одном уровне торчали над серыми фигурами солдат острия штыков, покачиваясь в такт шагов.

Темур, приезжая в город, не раз видел, как на казачьих полигонах солдаты учились воевать. С недоумением он смотрел, как протыкал солдат мнимого врага — соломенное чучело. Видел и конников. Словно птицы, пролетали кони мимо столбов, на которых торчали тонкие прутья. Как молнии в темную ночь, мелькали шашки. Темур с восхищением следил за их ловкостью.

«Может, ученья какие, но в наших местах никогда не обучались», — равнодушно, как о постороннем предмете, подумал он, вглядываясь в мокрые, тяжело шагавшие фигуры солдат. Жирная, досыта напоенная земля с хлюпаньем втягивала ноги. В безмолвной тишине утра резко и непонятно звучали слова команды.

Темур собрался уже уйти, как вдруг во главе солдатского строя заметил короткую фигуру стремянного Габо.

«Странно, какое у стремянного к солдатам дело?» — удивился он и остался стоять.

Потом он увидел, как на краю улицы появились два всадника в бурках. Темур сразу узнал вороную низкорослую кобылу Шанаева.

Всадники подъехали к голове солдатского строя, долго о чем-то говорили с одним из офицеров. «По-видимому, солдатам надо идти куда-то дальше, и они спрашивают у Шанаева дорогу». Оба всадника отъехали от солдатской шеренги и шагом проехали на другой конец села. В другом всаднике Темур узнал старшину села Христиановского, Дриса. Темур огляделся по сторонам. Тревога ледяным жалом кольнула сердце.

«Что старшине так рано понадобилось в Дур-Дуре? А вдруг… а вдруг эти войска против нас?»

Хотя на Темуре был только один бешмет, ему стало душно — он стащил с головы папаху и сунул ее под мышку.

Сонное село встрепенулось, как по крику глашатая: «Караул! Угнали стадо!» Но сейчас сельский глашатай молча смотрел на солдат. Простоволосые женщины, босоногие дети, мужчины, на бегу подвязывающие кинжалы, стали перед страшной правдой. Солдаты, разбившись по трое, останавливались у ворот. А за селом плотным серым частоколом стояли вторая и третья роты, недоуменно вглядываясь в переполошенную людскую массу.

Когда трое солдат подошли к хворостяному плетню Темура, он, как вкопанный, стоял посреди двора… Когда-то будучи юношей, он более пяти верст катил мельничные жернова, а докатив их до места, долго неподвижно лежал в полном изнеможении, налившись тяжестью. Сейчас он чувствовал во всем теле такую же тяжесть. Один из солдат прошел во двор и остановился около Темура, двое других остались у ворот.

Лицо солдата было юно, безусо. Светлые глаза смотрели на Темура смущенно и, казалось, просили прощения. Темур не двигался. Вдруг он услышал громкое скорбное причитание… Так голосят женщины-осетинки у свежей могилы родного человека. В мгновение село наполнилось отчаянным воплем, скорбным стенанием, тоскливыми вздохами. И тут Темур окончательно поверил, что их выселяют. По улицам мерным шагом, еще и еще, беспрерывной серой бечевой тянулись мокрые солдатские шеренги, заполняя дворы.

— Не выходите!.. Не оставляйте дома!.. Пусть на совести поколения позорным шрамом останется сегодняшний день!.. Не уйдем!.. Не уходите!.. — кричал Темур, останавливаясь то у одних ворот, то у других. — Не выходите! Не выходите из домов! Лучше на месте умереть, чем издыхать на дорогах позора!..

Старик со щетинистыми бровями, сосед Темура, поймав его за полу бешмета, сурово сказал:

— Безумец, уймись! Разве не видишь — на одного безоружного — пятеро вооруженных?.. Иди лучше к семье, жену твою выбросили… иди к ней…

Добежав до своего двора, Темур увидел Разиат, сидящую на куче домашнего скарба. Дождь обильными, холодными струями стекал по ее лицу, она не старалась закрыть ни себя, ни ребенка и большими немигающими глазами смотрела в лицо мужа, будто в темную пропасть…

К вечеру дождь утих. Огромным пожаром висела за селом холодная поздняя заря. Казалось, дурдурская земля, кормившая крестьян от прадеда до внука, хотела с честью проводить их сегодня в неведомый путь и упросила небо не доливать дождем дорогу скорби… И поднялось село Дур-Дур с насиженного веками места, и огласился вечерний воздух стонами проклятья…

Арбы, наполненные крестьянским скарбом: тюфяками, корытами, ситами, овчинными полушубками; дети, засунутые между подушками и одеялами; больные с запрокинутыми назад усталыми головами; тревожный собачий лай, блеяние овец, мычание коров, скрип сухих колес, детский крик, женские проклятья, глухие окрики мужских голосов — все это было словно во сне. Выехали на большую дорогу, ведущую в Христиановское. Оттуда дороги расходились во все стороны: и в Кабарду, и в Юго-Осетию, и в Моздок, и в Россию, и в большие осетинские села — к Алагиру, Ардону, Эльхотово, Ольгинскому.