Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов

Метальников, еще несколько человек, тоже все вооруженные автоматами. Разговор и смех в колоннах сразу стихли, над поляной установилась тишина. В безмолвии раздались негромкие команды, и через минуту три группы покинули лагерь, двинулись в лесной сумрак, каждая своим путем, а четвертая задержалась, потому что Алейников, собиравшийся уже подать команду, вдруг увидел Ольку, стоявшую на левом фланге в первом ряду возле Ивана. На плече у нее, как и у других, висел автомат.

— Королева! Я приказал тебе остаться здесь.

— Еще чего! И не подумаю, — ответила она, глядя в сторону.

— Оля, ты свое дело выполнила, привела нас… — каким-то странно беспомощным, умоляющим голосом произнес Алейников.

— Я свое дело, Яков Николаевич, никогда до конца не выполню, — ответила она, не поворачивая головы.

Иван понимал, о чем она говорит. Понимали это, кажется, и все остальные, потому что Алейников топтался на земле, а из строя кто-то глухо сказал:

— Да пущай идет Олька…

Алейников, будто этого и ждал только, вздохнул:

— Ну хорошо. — Он глядел вниз, себе под ноги. Затем резко вскинул голову, отрывисто и жестко скомандовал: — Слева по одному… интервал два шага… За мной — ша-агом марш!

Повернулся и пошел. Цепочка партизан бесшумно потекла за ним, нырнула под навес еловых ветвей. На опустевшей, сразу ставшей просторной поляне, по краям которой было устроено несколько длинных землянок, недвижимо и молча стояли, провожая уходящих, две пожилые женщины-поварихи да трое мужиков, оставленных для присмотра за лошадьми и вообще на всякий случай.

Разведав ночью и утром местность, Алейников вел партизан уверенно, будто знал все эти лесные чащобы с детства, и за два с лишним часа ни разу не оглянулся. И шагавшая следом за ним Олька ни разу не взглянула назад, на Ивана. Прошлой ночью она все оглядывалась, а теперь шла, нагнув голову, будто боясь споткнуться.

Цепочка партизан пересекала опушки и поляны, обходила мочажины и болотца, скрывалась в редковатом ельнике и вновь бесшумно двигалась по открытому пространству. Алейников, смотря по местности, шел то быстрее, то медленнее, в такт шагам покачивались во мраке его острые, худые плечи, обтянутые заношенной, выстиранной сегодня гимнастеркой. Выстирала ее Олька. Она, никого не спрашивая, зашла в землянку, где он спал, взяла со стула гимнастерку и брюки, направилась к ручью. Там, погрузившись в невеселые и неясные какие-то думы о Федоре, сидел Иван. Думать о нем он уже устал и не хотел, но мысли, тупые и тяжелые, помимо воли ворочались в голове. Не мысли даже, а просто вопросы, которые он задавал себе уже тысячу раз и на которые не было ответа: «Ах, Федор, Федька, как же так?… Зачем же так? Что же теперь будет с Анной?»

Олька с гимнастеркой и брюками в одной руке, с куском черного мыла в другой подошла, поздоровалась, положила мыло на траву, отстегнула от гимнастерки погоны, затем выложила на землю из карманов содержимое — смятую пачку папирос, расческу, носовой платок, коробку спичек, скинула сапоги, засучила штанины и шагнула в ручей.

Она стирала, стоя в ручье боком к Ивану, засученные штанины делали ее похожей на мальчишку.

Выстирав и гимнастерку, и брюки, и носовой платок, развесив все это под жарким солнцем на ветках кустарника, взяла расческу Алейникова, зачем-то оглядела ее со всех сторон и положила обратно на траву.

— Дядя Вань… — проговорила она задумчиво, — ты давно Якова Николаевича знаешь?

— Давно, — усмехнулся тот.

— Он хороший человек?

Иван медленно, боясь чего-то, повернул голову к девушке, взглянул на нее. Она сидела, поджав под себя ноги, правой рукой опиралась о землю, а левой чертила пальцем по траве, сосредоточенно думала о чем-то…

— Зачем тебе? — спросил он негромко.

Она долго не разжимала губ. И Иван молчал.

— Он… он предложил мне стать его дочерью.

— Дочерью?! — невольно вырвалось у Ивана.

— Да, а что? — Девушка, взглянув на него, шевельнула бровями. — «По всем правилам, говорит, оформлю».

— Ты ж… ты ж не маленькая. Маленьких удочеряют. Усыновляют. А ты…

В глазах у Ольки полыхнул не то гнев, не то протест, лицо сделалось злым и холодным.

— А что я? Ну что я?! — проговорила она с непонятной враждебностью. — Я тебя спросила, а ты ответь, если можешь.

Иван почувствовал, как больно сосет, сдавливает ему сердце. Как ответить на ее вопрос, простой, бесхитростный, в общем-то, вопрос для нее? И такой неожиданный для него…

— Я… не знаю. Не могу пока ответить.

— Почему? — спросила она тогда в упор. — Вы ж земляки. Яков Николаевич еще там сказал мне. В штабе, перед выходом.

Почему… Чтобы объяснить это «почему», надо ей рассказать обо всей его горькой жизни, в которой Алейников сыграл свою роль. А что она поймет в его судьбе и в роли Якова Николаевича Алейникова в ней? Да, может, и не надо, чтоб понимала, не нужно, чтобы задумалась об этом. Своя-то судьба у нее вон какая опаленная, обугленная до черноты, зачем еще в ее мозг и сердце добавлять мучительные раздумья об этой безжалостной и жестокой жизни на земле, а значит — новые страдания?

Она как-то по-своему расценила его молчание и отчужденно произнесла:

— Что бы ты ни думал, о нем, это твое дело. А я-то знаю — он добрый и хороший. Он только очень одинок, потому кажется злым и нелюдимым. Он мне рассказывал, что сын у него утонул, а жена ушла… оставила его.

— Это, конечно, бывает, — промолвил Иван.

— У тебя-то все хорошо в жизни. Тебя жена не бросала! — еще злее полоснула она его зрачками.

— Не бросала. И у меня — все хорошо в жизни, — горько усмехнулся он.

Но она не поняла и не могла понять этой горечи. Она стремительно вскочила на колени.

— Зачем ты меня злишь?! Зачем ты меня злишь?

Она прокричала это дважды, дважды сжала и разжала кулачки, и