Лёд - Яцек Дукай

— Изменник.

— Сами же видите, всю свою жизнь, все то доброе, что для Отчизны сделал, все те годы в подпольных трудах, с риском для жизни, так пускай хотя бы память у людей, пан Бенедикт, дорогой…

— Изменник.

Шаг назад…

…и он полетел в пропасть, ноги его подсекла пустая оконная рама; в самый последний момент он еще пытался схватить шторы, и даже схватил пальцами одну, но та разорвалась, словно папиросная бумага, и полетел, полетел в бездну пан Вулька-Вулькевич, в лопотании мягкой ткани и сиянии пропитанной солнцем зелени. Был — и вот его уже нет. Упал. Я выглянул. Штатовские подходили к трупу, подняв винтовки.

Mijnheer Иертхейм выглянул из соседней рамы. Я еще услышал, как он бурчит что-то под нос об Измаиле. Он вздрогнул, заметив, что я его слышу; уже открывал рот для объяснений, но я прошел мимо, не сказав ни слова.

Я собрал с пола разбросанные редактором бумаги; те разлетелись посреди помещения. Зейцов, отставив бутылку и стакан, подал мне несколько листков и серую брошюру.

— Не нужно было, — шепнул он.

— Да я же его и пальцем не коснулся.

— Пожилой человек. Милости просил…

— Что я поделаю. Такова правда: изменник он был.

Зейцов свесил голову; буркнул что-то непонятное и вышел.

Я вновь уселся в окне, свернул себе толстую папиросу. Те пальцы, которые еще у меня остались, были уверенными, спокойными. Штатовские уже оттянули труп редактора под Башню. Я выдохнул дым на проклятую мошку и комаров. Багряное солнце пряталось за развалинами Башни Девятого Часа. Писклявые призывы китайских торговцев в эту пору разносились исключительно далеко, мир уже растаял в вечернем успокоении. Я оперся затылком о раму. Из масляных красок неба и солнца в меня стекала жирная, плотная меланхолия. Но какой смысл жалеть о том, что правда такова, какова она есть? Какой смысл обдумывать варианты несуществующего прошлого? (Тот, кто желает обрести знания о самом себе, на самом деле желает смерти). От всего этого нужно отряхнуться! Столько же угрызений совести, сколько энтропии.

Я выпрямил искривленный позвоночник, прижал коленом к раме стопку смешанных бумаг Вулькевича. Среди них нашлась и та незаметная брошюра, раза в два меньше форматом. Станислав Бжозовский, Избранные статьи. На третьей странице посвящение от руки, датированное 1908 годом: Для ЕВВ — чтобы никогда не забывал первых клятв. Я захлебнулся дымом. Вот здорово! Клятва среди изменников! Интересно, какими были их «первые клятвы»? Чем клянутся предатели? — Ложью? Пустым языком Тайтельбаума?

Я пролистал несколько страниц. Будущее марксизма, могущество революционной философии. Но, по крайней мере, Бжозовский, похоже, Историю понимал. Когда читаешь философических писателей предкантовской эпохи, то ли Декарта, то ли Лейбница, либо мистика Бёме или же Спинозу, изумляет отсутствие исторической атмосферы. Человек сталкивается непосредственно с Богом, природой и т. д, словно мысль развивалась в какой-то внеисторической пустоте. Мир плох или мир хорош. Вопрос стоит только так.

Тем временем — когда дикий якут умирает с голоду, виновато не только отсутствие рыбы в реке или мороз; виновата та первобытность производства, которая является основой его жизни. Мир для человека всегда является тем, что он с ним сделал, и что сделать пренебрег. Человек творит Историю, а не История человека. Это означает, да: История творит человека, насколько сам человек это позволит, если не распознает ее, Историю, как силу, подчиненную его силе и не воспользуется этим осознанием и властью. В противном случае, как во времена греков, мечтавших о Круге Времен, или Декарта, вычерчивающего абсолютные координаты Вселенной — нам остается, с покорно свешенной головой, поддаться Истории, которая сама протекает в дикой стихии, да еще и захватывает нас в эту стихию.

А чего же такого мы способны изменить в мире, чтобы аннулировать одни формы Истории и запустить другие? Ну да, научный прогресс, прогресс цивилизации, он меняет все, ибо ни под какими чарами истории не войдут люди, обученные в университетах, ездящие через континенты на поездах, всякий день получающие из радио и газет сообщения из десятков различных культур, работающие в электрифицированных заводах и конторах — они никогда не вступят в рабские отношения, как в Египте фараонов, не примут в собственные обычаи племенной жизни дописьменных эпох. Отношения между человеком и окружающим миром зависят от его собственных физиологических органов и тех искусственных органов, то есть, инструментов, которые он создал. Поскольку в ходе исторического развития человек не обрел новых органов, все его достижения были бы замкнуты в рамках, определяемых его физиологической конституцией, если бы не постоянное, революционизирующее влияние изобретений и технических усовершенствований. А в конце этого процесса имеется — что? автоматические червяки Николая Федорова? Нельзя прибавить себе новых органов и новых чувств, зато можно прибавить инструменты, эти функции исполняющие.

Ибо в Истории продвигается вперед не голый человек, но человек плюс наука.

Мошка влетела мне прямо в рот; я ее выплюнул. Ха, а ведь тех червяков я бы и вообще не почувствовал, даже если бы они лезли мне в глаз всей своей ордой… Машины, видимые только под микроскопом, механизмы величиной с бациллу. Абрам Фишенштайн, мечтающий о воскрешении близких из праха, разнесенного ветром в воздух, воду и землю, быть может, он и безумец, но именно такие безумцы обуздывают Историю. Ведь воплощение видений Федорова замкнет и великий план марксистов: люди, способные воспроизводиться в любых конфигурациях тела и не-тела, вопреки смерти, вопреки времени и пространству; тем самым они будут иметь полнейшую власть над Историей. «История» попросту станет другим названием для действий человека, свободно, по собственной воле формирующего мир и себя в этом мире. Человек станет жить в Истории, как сейчас живет в Природе. Необходимо было понять, что даже природу, в которой проживает человек, природу, понимаемую как территория человеческой деятельности, он сам создает, чтобы иметь возможность поставить другой вопрос: а какова цель исторического развития, что человечество должно из себя создать?

Вновь это «человечество». Я выстрелил окурком в сторону Солнца. Как до Бжозовского не может дойти, что в Лете никогда не будет достигнуто согласие в отношении даже наиболее общих целей и предназначений человечества? Вот привести бы этих всех философов на один и другой правдобой мартыновцев или каких-то других религиозных сектантов, тогда бы они узнали разницу между миром холодных идей и подданной энтропии жаркой материей. Не мир должен решить, чем должно быть человечество, но само человечество само решает, что оно должно сотворить из себя и из мира. Ха! Как тут что-либо решить, когда Лед треснул, и вся Правда расползлась по швам.