Правый руль - Василий Авченко

Иногда в машину просятся проститутки. Остановишься, опустишь окно: «Далеко?» — «Я работаю!» По ночам голосуют такие компании, которых я не возьму ни за какие деньги. Но свой таксист находится для всех. Меня самого не раз подвози — ли в составе таких коллективов, что будь за рулём я сам — нипочём бы не остановился. Отчаянный народ эти таксисты. Нож, монтировка или бита под сиденьем, «Оса» — всё равно не отобьёшься, если за тебя возьмутся серьёзные люди. Нет, везут. Я — не бомбила, я боюсь. Могу иногда подбросить благонадёжного мужчину (лучше — в очках, трезвого, и чтобы в плечах был не шире меня). Но основная моя «клиентура» — симпатичные девушки, и то если не нужно закладывать большой крюк. Как танец — имитация и метафора любовного акта, так и подвезти девушку — значит чуть-чуть её соблазнить. Залучить в свой мир, где доминируешь ты. Это одна из мягких форм овладевания женщиной, как приглашение в кафе. В дежурной фразе «давай подвезу!» присутствует несомненный сексуальный подтекст. Может быть, поэтому мне не нравится присутствие в моей машине некрасивых людей. Это нарциссизм, снобизм и извращение, я знаю.

Я высадил пассажирку на Столетия и уже почти доехал до дома, как проголосовала другая девушка, и я повёз её в обратном направлении. Приветливая, полумонголоидной наружности. «Такие сегодня все несговорчивые. Я им деньги предлагаю, а никто не хочет везти! Ста рублей хватит вам?» Я сказал, что хватит. Из магнитолы играл «Наутилус» про доктора твоего тела. «Это Найк Борзов поёт?» — спросила полумонголоидная девушка. Я ответил, что это Бутусов, запись конца 80-х. «Я тогда ещё пешком под стол ходила», — заметила пассажирка. «Я тоже», — сказал я. Она посмотрела на меня и усомнилась: «Ну, вы-то вряд ли… Или вы действительно ходили, а я ещё лежала». Я задумался.

Я ехал и, как это часто происходит в последнее время, напряжённо спорил с самим собой. Странно получается. В течение нескольких лет я прилежно участвовал во всех акциях протеста. Считался одним из самых последовательных ортодоксов праворульной идеи. Но в какой-то момент стал ловить себя на том, что отдаляюсь от наших радикалов. Я не пережил никакого волнующего озарения или переломно-поворотного события. Ничего подобного не было. Просто сформулировал для себя некоторые ощущения и увидел, что существуют вещи важнее правого руля.

Не помню, когда я почувствовал это впервые. Может быть, это случилось, когда находкинские «протестанты» сжигали несчастный древний «Жигуль». Краска пучилась. Жирное пламя вырывалось из-под капота. Автомобиль был похож на казнимого фашистами пожилого генерала Карбышева. Я не мог спокойно смотреть на то, как казнят трудягу-«копейку», детище советской промышленности, отъездившую худо-бедно свои 30 лет и ни в чём не виноватую. Я понял, что никогда не смогу принять этих крайних форм праворульного экстремизма. Такого же фанатично-религиозного по своему пафосу, как и противоположные по смыслу выступления обитателей Охотного ряда, Большой Дмитровки и Краснопресненской набережной. Эта машина виновата в том, что родилась «копейкой»? Давайте, что ли, хоть «Мерс» министерский сожжём, его не жалко. Так в своё время подожгли и всю нашу страну, решив, что она слишком плоха и неудобна для нас.

Возможно, эти мысли оформились на другой акции, когда активисты пытались перевернуть ископаемый «Москвич», купленный специально для этого тем же утром за копейки у какого-то деда. На ходу, на госномерах старого образца. Не перевернули только потому, что вмешалась милиция. Дело было на проезжей части, в самом центре Владивостока.

Или это произошло ещё в другой раз, когда я впервые увидел на митинге у одного из своих собратьев лозунг с требованием присоединить Приморье к Японии. Я чётко понял, что на этом рубеже моя любовь к правому рулю заканчивается. Я не выношу разговоров не только о том, как всё было плохо «в совке при коммунистах», но и о том, что «из этой страны пора валить». Самих вас пора валить!

В мою несчастную раскалывающуюся голову пробрались и поселились внутри крамольные для постсоветского дальневосточника мысли. «Может, и правда следует ездить на отечественных автомобилях? Один из главных признаков великой державы — независимость от импорта, достигаемая развитостью собственной науки и промышленности, — размышлял я. — В том числе независимость нематериального характера. И не я ли сам издевался над любителями комфорта и гламура?» Думая дальше в этом направлении, я неожиданно для себя обнаружил, что мне симпатичны, по крайней мере внешне, две отечественных марки — «Лада-девятка» и «Нива». Что-то в них есть от танка «Т-34» (хотя мой дед воевал на американском «Шермане», что не умалило его подтверждённой наградами доблести). Да и «Волга», увесистая просторная баржа, по-своему пикантна, а уж «УАЗик»… Стоило мне заикнуться об этом в своей компании — и меня даже не подняли на смех. Меня не поняли. И испугались.

Когда-то приходится принимать решение. Это будет непросто, но я наступлю на горло собственной песне. Свобода самоограничения — вот самая свободная свобода. «Всю воду — в пулемёты!» — говорили герои советского военного фильма, кровь прототипов которых до сих пор течёт в нас, не успев разбавиться и выдохнуться за какие-то два-три поколения. Внуки советских самураев выбирают комфорт, ремонт, кредит, отдых и убогие современные потребительские подвиги? Это хуже военного поражения. Если в обмен на правый руль мой народ разучится умирать и научится рожать, российские территории перестанут уплывать в Китай, прекратится отчаянное одностороннее паломничество провинциалов в Москву и за рубеж, исчезнет безумное расслоение людей по материальной и нематериальной обеспеченности, — я готов научиться ездить на коробке и купить «Ладу». Машина играет для меня роль обезболивающего лекарства, но пусть лучше исчезнет сам источник боли. Между иномарками и авианосцами я выбираю авианосцы, проданные из Владивостока в 90-е годы на гвозди в Китай.

Я понял, что я не с теми и не с другими. Дальневосточная оголтелость мне чужда, как и московская. Парадоксально на первый взгляд, но обе выраженные в своём крайнем виде, доведённые до логического конца позиции одинаково деструктивны. В случае своей полной реализации они приводят к одному и тому же: окончательному распаду страны. По «московскому варианту» (запрещать и давить) она распадётся из-за непонимания. По «дальневосточному» (выходить из-под влияния центра) — из-за сепаратизма, который станет отложенным продолжением процесса ликвидации СССР. Русский народ снова будет воевать сам с собой, а с Запада донесутся красивые слова о свободолюбивой нации приморцев, имеющей право на самоопределение. И не идейный советский островок вроде Приднестровья или Белоруссии это будет, а общность, основанная на «частнособственническом инстинкте» автомобилиста. Это не та ценность, ради которой стоит продолжать обкусывать и подпиливать разорённую, сжавшуюся подобно шагреневой коже державу. Москвичи с одной стороны, дальневосточники с другой перетягивают ветхий канат, который может разорваться. Любителям конспирологических теорий впору задуматься. Иногда всё это действительно похоже на спецоперацию какого-нибудь ЦРУ:

«Пусть Россия развалится, если людям от этого станет жить лучше», — говорят некоторые.

Не станет и не пусть. Дело даже не в том, сколько продуктов и услуг люди смогут потребить. У них исчезнет Великая Мечта, которая по-прежнему есть, просто многие о ней забыли, и принадлежность к Великой Общей Судьбе. Без них люди не будут жить лучше. Переваривание пищи не может быть главным содержанием человеческой жизни. Иногда я жалею, что не родился китайцем и что никогда не смогу им стать. Я — часть России, протяжённой в пространстве и во времени, а не гражданин Дальневосточной автомобильной республики и тем более не белковый придаток железного божества. Если дело дойдёт до «горячей» войны, я не знаю, к кому примкну. Линия фронта проходит по мне.

Пока я остаюсь на восточной стороне баррикады. Мне даже не то обидно, что у меня отберут доступную, народную, хорошую машину. Обидно то, что теперь её отбирают уже не ради того, чтобы дать жизнь российским автомобилям, а ради того, чтобы расчистить дорогу иностранным завоевателям. Тем же иномаркам, только автосалонным и дорогим. И кое-как локализованным, на уровне ковриков и стопарей, «полукровкам» — «японкам», «кореянкам», «европейкам». Они будут отвёрточно собираться на территории РФ, как мы во Владивостоке собирали конструкторы до их запрета. В чистокровный российский автопром уже не верит и само государство, взявшее курс на привлечение иностранного инвестора. «У нас не было автомобильной промышленности — теперь она у нас есть», — гласит знаменитый сталинский лозунг. Пришло время выворачивать его наоборот.

«Праворульки» и «тазики» в итоге оказались по одну сторону баррикады. Перегрызшись между собой, эти недорогие народные машины позволили победить себя блестящим новым иномаркам, которые не по карману нормальному человеку. «А почему автомобиль должен быть дешёвым»? — спросит с экрана, хлопая глазами, умный, успешный и высокопоставленный обладатель нового «БМВ». Дешёвым должно быть всё, кроме человеческой жизни, ответил бы ему я, если бы меня позвали на ток-шоу. Мы не для того приходим в этот мир, чтобы тратить жизнь на мучительное добывание денег.