Обычная женщина, обычный мужчина (сборник) - Мария Метлицкая

Фельдшерица носила ей из дома жидкий суп из пшена и картошку. Однажды принесла литровую банку молока. Потом обмолвилась, что за молоко снесла серебряные сережки – мужнин подарок.

Малышку вечно пьяненькая фельдшерица называла Изольдой. Изанькой. Нет, лучше – Долечкой. Нежнее. Так и записала ее в сельсовете. Аннете было все равно. К дочке по имени она не обращалась. Очень долго.

После больницы три месяца прожили у фельдшерицы.

Аннета смотрела на дочь и задавала себе вопрос: кто этот маленький человек? Зачем он ей? Как им вдвоем выживать? Как отыскать своих? Жив ли отец девочки? Господи, столько вопросов – и ни на один нет ответа.

Но все образовалось. До своих она добралась. Лиза малышку взяла на себя, старуха свекровь находилась в полузабытьи, сознание прорывалось к ней нечасто.

Лиза работала в совхозе учетчицей. Аннета следила за девочкой и за старухой и пыталась неумело вести хозяйство. Картошку чистила так… «Как и богатеи не чистят», – упрекала ее Лиза.

Свекровь схоронили на местном кладбище – степь, песок и ветер.

Наконец засобирались в Москву. Квартиру инженера давно отобрали. Поселились в двух комнатушках умершей свекрови. Работала Лиза – Аннета сидела с вечно болеющей дочкой. А через три года вернулся инженер – худой, седой, с дрожавшими руками и затравленным взглядом. Но живой!

Девочку свою с рук не спускал. Она плакала и вырывалась – никак не могла к нему привыкнуть. Поклонился сестре – за мать и за свою семью. Целовал руки жене – в благодарность за уход за больной матерью. Сказал, что будет это помнить всю жизнь.

Слово свое сдержал.

А потом жизнь постепенно наладилась. Инженеру дали квартиру. Доля пошла в школу, Аннета «вела хозяйство», как всегда – без огонька.

Муж приходил в субботу с цветами. Благодарил и нахваливал мясной бульон, заправленный вермишелью. (Мясо из бульона – на второе. Гарнир – все та же вермишель.)

Вставал из-за стола и целовал жену.

– Божественно, милая! Просто гастрономический кульбит!

Без тени иронии – как всегда, искренне и от души.

Доля влюбилась в девятом классе в главного красавца школы. Переписала письмо Татьяны и отправила предмету девичьих грез.

Белокурый и черноглазый красавец Фомин оглянулся на Долю, покрутил пальцем у виска и в голос заржал. Биологичка вызвала его к доске. От Доли он теперь шарахался, как от чумной. Надо сказать, что перемен, которые наивно пророчила фельдшерица в сельской больничке, не произошло. Доля по-прежнему была точной копией матери – ширококостная, угловатая, с тонкими ногами и большими руками, с плоским и невнятным лицом, на котором плохо читались глаза, брови и губы. Лидировал только нос. Ну, может быть, еще бросались в глаза зубы – мелкие, неровным заборчиком. Волосы – жидкие, непослушные – не поддавались никаким нововведениям вроде шестимесячной завивки и накрутки волос на бигуди и жидкое разливное пиво.

Доля поступила в педагогический и продолжала любить ветреного красавца Фомина.

Тот куражился недолго – в двадцать лет сел за пьяную драку.

Из тюрьмы вышел абсолютно другим человеком – сломленным, растерянным и совершенно не приспособленным к жизни. На работу устроиться не мог, только грузчиком в магазин. Начал спиваться. Прежние подружки от него отвернулись – кому нужен нищий и пьющий красавец?

Сошелся с продавщицей, женщиной сорока лет с двумя отвязными подростками. С парнями отношения не сложились. Пару раз возникали нешуточные стычки и даже драки. Ушлые пацаны грозили заявлением в милицию и как следствие – вторым сроком. Мамаша их понимала, что удержать молодого сожителя может только бутылкой.

И Фомин понимал – пропасть. Почти край. Еще шаг – и полет вниз. И оттуда – ни-ко-гда! Никогда!

Порывался уйти – возвращался. Родители умерли, в квартире сестра с тремя детьми и мужем-буяном. Тоже ад. Не лучше прежнего.

Короче, сдохнуть – и все дела. Такой вот единственный выход.

И тут в его жизни возникла Доля. Столкнулись на трамвайной остановке. Он узнал ее сразу – почти не изменилась, «красавица» еще та. Но! В своих белых носочках, крепдешиновом голубом платье, с белым бантом в жидкой косице и с портфелем в руках – она казалась ему призраком из той, прежней, жизни.

Доля пригляделась и тоже его признала. Покраснела как рак. Разговорились. Она смущалась и отводила глаза – от его рубашки с потертыми обшлагами, от разбитых ботинок, немытых кудрей, черных каемок под ногтями.

Почему-то Фомин рассказал Доле все. И про страшную тюремную жизнь, и про не менее страшную эту – уже вольную, если можно назвать ее таким словом.

Они шли по переулкам, и Фомин все говорил, говорил… А Доля молчала, иногда вспыхивая щеками, утирала слезы и боялась поднять на него глаза.

Через месяц они поженились.

Не без помощи новой родни молодожена устроили в вечерний строительный техникум. Помогли с работой – на одной из больших строек, подведомственных новоиспеченному тестю. Отмыли, приодели, заселили.

Он спал на чистых простынях, ел горячую еду, пил чай с отцом жены и разговаривал с ним, разговаривал – бесконечно. Удивляясь, как много знает и что пережил этот человек, несмотря на все сохранив себя и свое достоинство. Видел, как трепетно тесть относится к теще.

Удивлялся тому, что в этом доме никогда и никто не повышает друг на друга голос, все стараются друг друга не обидеть и считаются с чужим мнением.

Как все уважают друг друга.

В тестя, Александра Игнатьевича, он был почти влюблен. С нетерпением ждал его с работы – скорее бы налить крепкий чай в стаканы с серебряными подстаканниками и, позвякивая ложечками, начать неторопливый разговор: о политике, газетных заметках, новых открытиях в науке, о достижениях в медицине, о машинах, книгах, армянском коньяке и породистых собаках – обо всем на свете.

Женщины, теща и жена, смотрели в гостиной телевизор. Мужчинам никто не мешал.

Через полгода он стал приносить жене цветы – по субботам, как было заведено в этой семье. Его семье! И он был счастлив, потому что уже почти не вспоминал прежнюю жизнь. И это оказалась одна из составляющих его теперешнего, удивительного, устойчивого счастья. И еще потому, что закончились его ночные кошмары. Навсегда.

Через два года у них родилась дочка. Назвали Софьей.

В полгода маленькую Соню вывезли на дачу – любовно построенную заботливым дедом. Фомин, вспомнив про свои деревенские корни, засадил участок картошкой.

Вокруг девочки нестройно и неловко суетились бабка и мать, благо девочка была спокойной. Очень спокойной. И еще… очень некрасивой. Опять некрасивой! И опять – точная копия матери и бабки, словно в этом процессе ладные красавцы мужья снова участия не принимали. Не досталось бедной Соне ни карих, больших и глубоких отцовских глаз, ни буйных его золотистых кудрей, ни прямого, четкого носа, ни ярких, пухлых губ. Ничего! Опять – ничего!

Но, разумеется, это не помешало близким буквально боготворить малышку. Особенно умилялся дед, находя во внучке черты любимой жены и обожаемой дочки.

Из того, что я помню. Шестидесятые годы. Я – совсем кроха, но, надо сказать, очень понятливая. Внимательно ловлю слова взрослых, ушки, что называется, на макушке. Мне все интересно, особенно разговоры про знакомых. Не то чтобы сплетни (это у нас было не очень принято), а так, из серии обсуждений. Я уже в кровати, дверь приоткрыта – я боюсь темноты. Прислушиваюсь к голосам на веранде. Слышу раскатистый Милкин смех, строгий шепот мамы и возмущенный голос бабушки. Улавливаю – тетя уговаривает бабулю «согрешить хотя бы раз в жизни, чтобы было что вспомнить». Бабушка называет Милку беспринципной и мучается, в который раз, вопросом: «В кого она такая? Таких у нас в роду не было».

Мама тоже ругается с сестрой и предлагает ей «не мерить всех по себе».

И опять звонкий Милкин смех:

– Вы обе дуры! Так дурами и помрете!

Еще я помню, что инженер – дядя Саша, муж скучной Аннеты – приходит к нам ежевечерне: бабушка переводит ему статью с немецкого. Они сидят на веранде одни. Мама и Милка уходят к себе – не мешать. Чему? Разумеется, их работе. Тетя смеется над бабушкой, что та ворует у нее помаду и перед приходом соседа втихаря красит губы. А еще потихоньку душится Милкиными польскими духами «Быть может». Я тоже украдкой открываю золотую пробочку и, закрыв глаза, жадно вдыхаю волнующий сладкий запах. А вот душиться боюсь – был такой опыт, и Милка отстегала меня крапивой по заднице.

Перед приходом инженера бабушка печет лимонный пирог и бросает тревожные взгляды на калитку. Я ничего не понимаю – только отмечаю эти незначительные изменения.

Бабушка и дядя Саша долго вычитывают статью, что-то правят в рукописи, и потом бабуля предлагает соседу выпить чаю. Он не отказывается.

– Такие запахи с вашего участка, Мария Павловна! Такие запахи!