Жизнь адмирала Нахимова - Александр Зонин

– А тогда, – взволнованно сказал Павел Степанович, – а тогда не видать нам отдыха и не будет предела в определении потребной силы.

– Пожалуй, так. Самая большая беда в запущенности флота. Вот, предвижу, будете мне, – Лазарев печально улыбнулся, – каждый месяц отписывать, что медлят с окончанием "Силистрии". От случая к случаю обслуживают нас подрядчики, и воруют сколь могут, и сбывают дрянь. Многих уже повыгоняли, но интендантская часть налаживается плохо. А чиновники норовят грабить казну, как прежние комиссары…

Глава восьмая. Три года спустя – снова дорога

В устье лимана днепровская вода встречается с черноморской, и всхолмленные просторы ее становятся темно-зелеными. Паруса забирают ветер и туго вздуваются. Можно расстаться сначала с буксирами, а потом и с лоцманом. Впереди уже желто-бурой низкой плоскостью выступает предательский берег острова Тендры и в сторону отходит Кинбурнский риф. Вот оно, южное море, не чета серой и опасной мелководьем Балтике.

Волна поднимает на мощном гребне корабль и еще, еще хлещет в подводную часть, бьет под форштевень. Хорошо! Как хорошо, что можно забыть хлопотливые бесконечные месяцы в скучном и пыльном Николаеве, сложившиеся в три года. Да, почти три года длилась постройка "Силистрии"…

Когда штурман определяется по пеленгам мыса Тарханкут, командиру окончательно ясно: корабль удался, хорошо режет форштевнем волну, хорошо несет все возможные паруса. Но чего это стоило! Одна установка мачт задержала постройку на целый год. А если бы он согласился принять первоначально доставленное дерево? В первый шторм мачты сломались бы по гнилости. "Я боролся с собою, с желанием скорее выйти в море. Боролся с офицерами, тайно упрекавшими меня в ненужной задержке стройки. Кажется, и Михаилу Петровичу надоел жалобами…"

Письма к Михаиле Рейнеке опять превратились в подробные журналы, потому что постепенно все знакомые перебрались в Севастополь или ушли в плавания. Проторчав на ветру в открытом эллинге, то под дождем, то под мокрым снегом, он мог делить вечерний досуг лишь с Андреем Чигирем, а это было и в мыслях неприятно, – Чигирь все чаще выпивал.

"Лейтенант Панфилов, закончив парусный маневр, стоит у борта, склонясь к шпигатам. Волна, бросаясь на борт, пенится по палубе и стекает в медные решетки.

– Что там, Панфилов?

– Гляжу, отлично переделали трубы. Моментально стекает вода.

Павел Степанович довольно кивает головой. Хозяйское чувство радости лейтенанта командиру "Силистрии" понятно. Он сегодня сам любовался работою лебедок, новых брашпилей с зубчатыми передачами. Ведь каждая частица корабельных принадлежностей вырвана у интендантов руганью, угрозами, просьбами. И сейчас он перегибается за борт, чтобы взглянуть на черно-белые ряды портов. Корабль перекрашен своими средствами в Очакове и будет первым щеголем флота.

"Не как-нибудь. Первый трехдечный корабль нового образца! Севастополь сбежится глядеть на "Силистрию".

– Ветер благоприятствует. Завтра сможем подойти к Севастополю, Павел Степанович?

– Не собираюсь спешить. Испытаем корабль суток пять в море. Не для того месяц потратили на всякие исправления в Очакове. Проверим корабль во всех отношениях. Да и команду оморячить надо… Назначьте курс зюйд-вест и спускайтесь ко мне обедать.

Обеденный стол вокруг основания мощной мачты. С открытой кормовой галереи солнечные лучи бродят по корешкам книг в массивном шкафу, по холстам картин, изображающих Чесменское и Наваринское сражения.

Морщась от болей в левой руке и в ногах – аневризмы и ревматизмы заработаны в эллинге, в хождениях по осенним лужам и зимним сугробам, Нахимов прикрывает цветные створки дверей. Пёстрые лучи теперь падают только на стол.

– Прошу рассаживаться. Наш первый обед в открытом море с марсалою.

– Кажется, ваше любимое вино? – нарушает молчание гостей молодой лекарь.

– Совершенно верно. Водку вовсе не признаю. Ревизору рекомендую обзавестись запасом вина для кают-компании.

– За что выпьем, Павел Степанович? – спрашивает Панфилов.

– Конечно, за устроителя нашего флота, за Михаила Петровича Лазарева.

За обедом Нахимов часто обращается к двум мичманам, только недавно прибывшим из корпуса. Знают ли молодые люди, что корабль сейчас в водах, знаменитых двумя сражениями Ушакова, что между Тендрою и Фидониси бил Ушаков сильнейшего врага новою тактикой. Об этих славных делах следует рассказывать матросам.

Он говорит, преодолевая усиливающееся недомогание. Хочется лечь и уснуть в тепле, но долг обязывает к другому. Он сам установил расписание дня, и после обеда предстоит артиллерийское учение.

В разгаре стрельбы, когда одновременно все деки палят по сброшенным плотикам с воткнутыми штоками, Сатин докладывает:

– Парус, ваше высокоблагородие. Не иначе корвет из Севастополя.

– Ты с марса смотрел?

– Зачем с марса? Так видать. На наш "Наварим" очень похож.

– А и впрямь корвет, – наводит Нахимов свою трубу.

– Запросить позывные, как подойдет ближе.

Корвет идет в полветра и быстро приближается. Взлетают флаги, и на марсе читают:

"Приветствую с вступлением в строй. Командир "Ореста" Корнилов".

– Ну что ж, поздравим и мы Владимира Алексеевича. Я считал его еще командиром "Фемистокла"…

Сигнальщик набирает: "Капитан-лейтенанту Корнилову, поздравляю с чином и вступлением в новую должность. Если идете в Севастополь, передайте – буду пятого ноября".

Флаги взвиваются до клотика и сменяются новой вереницей, а затем отдаляющийся корвет отвечает:

"Благодарю. Ваше поручение выполню. Командир".

В полдень пятого ноября со свежим ветром "Силистрия" скользит мимо Константиновской батареи. Город в густой зелени, возвышающийся от новой каменной пристани до вершины горы, вырастает этажами зеленых и красных кровель, колокольнями церквей, белыми стенами.

С телеграфа на горе "Силистрия" принимает сигнал становиться на якорь. Почти против Графской пристани с грохотом летят якорь-цепи из клюзов. Забывая о боли, хотя руку приходится держать уже на перевязи, Нахимов впитывает давно жданную панораму – ушаковский дом, где живет главный командир, Корабельную сторону, отрезанную узкой бухтой и болотом, северную голую степь, отделенную широким и далеко протянувшимся заливом.

Как обидно, что желанный город флота предстал, когда он болен и не может обежать все постройки и бастионы, не может проехать к прославленной Балаклаве, к воспетым Байдарским воротам и дальше, на прекрасный южный берег.

Приняв рапорт, Лазарев в не допускающем возражений тоне объявляет:

– Николаевские медики настаивают на длительном лечении вашем. Я не хочу потерять вас для флота и потому решил отпустить в годичный отпуск. Завтра же выезжайте в Петербург. Если станут посылать вас в Европу на воды – надо ехать. Я о средствах позабочусь.

И, не давая возразить, быстро добавляет:

– Государю и князю написал. Рассчитывайте на царскую признательность за "Силистрию", а моя… вот.

Как раньше в Николаеве, притягивает к себе голову Нахимова и целует.

– Утешительно иметь сейчас "Силистрию" в первой линии. В твое отсутствие, Павел Степанович, я буду на ней ходить. Оставайся спокоен за корабль…

Делать нечего – надо собираться. Ночью в последний раз ходит Нахимов по своей каюте. Матросы уже унесли чемоданы. Надо и самому покидать "Силистрию". Но почему-то хочется оттянуть время. Он вздыхает и тихонько малодушно стонет. Что, если конец морской службе? Острая, жгучая боль пронизывает кисть. Словно в руке вскипела кровь и пузырится где-то под ногтями. Боль от руки пошла к плечу, тупо грызет затылок, и ноги не держат. Расстегнув сюртук, он упирается щекою в стекло двери.

Первая и, возможно, последняя севастопольская ночь. Под темно-звездным сводом растет багрово-огненная полоса, на зеркальной поверхности моря обозначается золотистый след, и вдруг всплывает над батареей громадный шар полной луны, и длинные тени парусов зыбятся на воде.

Прекрасное море! Гомерово море Благоприятствования!

Нет, не должно быть ныне окончательному расставанию – он непременно поправится и вернется. Он не скажет "прощай!"

Почти год Павел Степанович в Петербурге прикован к постели. Нет сил даже пройти на Мойку и поклониться дому Пушкина, в котором месть царя отыскала поэта.

Взволнованно рассказывает Саше Нахимов, как много значило для него после гибели друзей молодости, что Пушкин продолжает в российской темнице писать.

– Александр Сергеевич учил любить Россию, любить наш народ. Море, если хотите, тоже завещал любить. Я встречался не однажды с его лицейским товарищем – Матюшкиным. Тоже мятущаяся, чуткая душа… Как теперь жить?

– Как жить? – повторяет Павел Степанович. Опираясь на палку, он ходит из угла в угол. – Всюду произвол, пруссачество.