Исход - Игорь Шенфельд

До середины лета еще работал Аугуст на победу, которая уже свершилась где-то, а он все валил, валил и валил лес, пока однажды утром, в понедельник 30-го июля на перекличку не вышел лично Аграрий и не провозгласил:

— Я собрал вас тут, граждане заключенные, для того, чтобы объявить вам пренеприятнейшее известие… Поступил приказ, короче, который я обязан выполнить, как мне ни тяжело при этом на сердце. В общем, короче, это солнечное утро на этом солнечном плацу для вас последнее, граждане трудармейцы, и ничего я с этим поделать не могу: приказ есть приказ. Время обняться и попрощаться между собой у вас еще будет — почти что целые сутки я вам даю… Вот так вот, — Горецкий чуть не плакал: во всяком случае интенсивно утирал мокрое, красное лицо метровым носовым платком.

Жуткая тишина повисла над лагерем: казалось, вездесущие навозные мухи — и те перестали жужжать на лету, отключили моторы и перешли на режим планирования. Начальник сказал непонятное, это не укладывалось ни в чьей башке… «Почему утро это должно стать последним? За что? Ведь мы победили! Враг разбит! Только недавно еще героями всех обзывал… А сегодня на тебе… Всех, что ли? Всех разом? Прямо тут, в лагере?», — переглядывались зеки…

Первыми, как всегда, очнулись блатные.

— Эй, начальник, а нас что — тоже того? Это как же, в натуре? Это незаконно!..

— А вас не касается, волки вы драные! — с ненавистью в голосе рявкнул в сторону блатных колонн начальник лагеря, — заткните свои хлебала. Вам — свое удовольствие теперь будет по полной программе. Вам теперь — за всех лес валить, и их норму — тоже, — указал он на трудармейцев. Все, уркаганы: с завтрашнего дня эпоха трудового подвига начинается уже для вас. И у вас есть выбор: либо в лес, либо на корневую подкормку…

Вой, и свист, и ор взметнулись над блатною ратью, и по знаку Горецкого сразу трое или четверо автоматчиков ударили очередями над головами урок. Урки повалились на землю, визжа. Трудармейские же ряды все еще пребывали в ступоре: чудовищность услышанного превышала способность информационных каналов протолкнуть услышанное к центрам понимания. Неужели вот так вот просто, дорогой Иосиф Виссарионович? И это и есть твое большое спасибо?

А Горецкий с трибуны, как орел из горного гнезда, обозревал застывшие в ужасе, серые лесорубные батальоны перед собой, и краснел обширной рожею своей все больше и больше. При этом глазки его сияли. Он был доволен достигнутым эффектом. Но ему хотелось еще. Поэтому он закричал опять:

— Понимаю как вам сейчас тяжело, граждане зеки, в этот скорбный момент расставания. А мне каково? Одного ребенка потерять — это уже горе великое, а я сразу две тысячи своих детей должен проводить…, — и Горецкий стал сморкаться в свой платок-скатерть, и сморкался долго и художественно, как Станиславский в Большом театре. Высокую патетику момента испортили, опять же, блатные: «Да здравствует товарищ Сталин!», — кукарекнул кто-то из их рядов. Горецкий поморщился и крикнул автоматчикам: «Не стрелять! Это правильные слова, хотя и дураком сказанные. Но повторю их и я: да здравствует наш дорогой товарищ Сталин!». Однако, широкие массы на сей раз не откликнулись, и огорченный Аграрий Леонтьевич буркнул сам себе под нос: «Засранцы хреновы…», после чего снова обратился к трудармейцам, сворачивая базар:

— Короче, объявляю всем официально: наш с вами лагерь, граждане трудармейцы, то есть трудармейская его часть с завтрашнего дня расформирована. А сегодня государство наше распорядилось, так и быть, покормить вас еще на халявку, а завтра всё: завтра каши не будет! И долой с моей шеи, и чтоб духу вашего тут больше не было, — глаза у Агрария засверкали с невиданной силой, как у сумасшедшего, и он стал снова сморкаться, но тут же вздернул голову и завопил:

— Эй, там: что там за кипеж опять? Вас все это не касается, граждане уголовные: с вами будет отдельное распределение, вы к трудармии не относитесь…, — в этом месте блатные оглушительно загалдели, засвистели и заматерились, так что охране пришлось от себя, без приказа дать пару автоматных очередей над их головами…

— …Фашистов отпускаете, а честным ворам дальше сидеть?! — истошно вопили из колонны уголовников, и слышно было, как он рвет ткань одежды на себе, — Ну, ссуки, нну, ссссуки-и-и-и!!!..

— Заткните там хлебало урке своему, а то я сейчас всю малину вашу в одну яму свалю! — рявкнул Аграрий в сторону уголовных, и опять повернулся лицом к трудармейцам:

— Так что ваша героическая работа тут закончилась, с чем я вас и поздравляю от имени руководства лагеря. Бригадирам сдать инвентарь, а после, поотрядно, всем в контору, за справками и за расчетом. Вопросы есть?

— Какие справки? — спросили из первой шеренги.

— Для трудовых книжек. Чтоб стаж вписать. И деньги заработанные получите там же, в конторе…, — В толпе блатных снова поднялся дикий вой.

— Какие еще деньги? — перекрикивая шум, спросил все тот же трудармеец.

— Твой папа дятел с красной головкой, что ли? — закричал на него Аграрий, — не сказал тебе, отправляя в трудармию, что на белом свете деньги бывают? Ты где находишься?: Ты находишься в «Труд-Армии»! Понятно? Вот за труд в армии ты и получишь деньги. Понятно теперь? Советскими ассигнациями госзнака! В соответствии с законом СССР о труде и на основании ваших отработанных трудовых нарядов… Да пошел ты в жопин домик со своими дурацкими вопросами, остолоп! Остальным всем всё понятно?

— А нас куда?

— Куда хотите, хоть на Марс. Кроме Москвы, Ленинграда, Киева и Поволжья. Проездные документы будут выдаваться сегодня до упора и завтра с восьми утра. Только жрать вам завтра тут уже не обломится, дармоеды. Станете все с завтрашнего дня богатеями и будете дальше на свои питаться, в мягких вагонах ездить… Слушай мою последнюю команду!.. Ррразойдись!..

Впервые за три года построений колонны не торопились распадаться по команде, впервые на начальство смотрели из шеренг не хмурые, мрачные рожи, но потрясенные лица, медленно светлеющие по мере постижения улыбающейся им, невероятной, восхитительной действительности. И трудармейцы смотрели навстречу этой действительности, на солнце и друг на друга, и неуверенно улыбались. Горецкий с высоты лагерной трибуны озирал своих рабов с такой интенсивностью во взоре, что в глазах его скопились слезы: не театральные, а вполне человеческие. «В натуре!», — как сказали бы блатные. Но только Бог его знает, каким сочетанием эмоций были они напоены.

А затем самые оперативно мыслящие рванули к конторе: занимать очередь. Очередь на свободу!

У конторы в две шеренги стояли вооруженные солдаты, и несколько овчарок нервно зевали и повизгивали, не понимая почему это им вдруг стали запрещать голос: что изменилось?

Тревожно было не только собакам — непривычно было и трудармейцам: то ли уже свободным, то ли все еще подконвойным…

— Так то ж почетный каграул, а не вохгра! — истерично пошутил Абрам Троцкер, и все вокруг засмеялись, включая солдат охраны. Только овчарки испугались и прижались к ногам конвоиров.

Из конторы вышел первый рассчитанный трудармеец (кажется, это был «человек-гора» Вильгельм Закк), растерянно и испуганно, как опасную змею зажимая в грубом и огромном, дубовом кулаке пучок бумажных денег, и держа в другой руке справку с печатью, удостоверяющей, что такой-то и такой-то демобилизован такого-то года такого-то числа… стаж… должность… заключенный?.. статья?.. нет, этого нет; есть: «боец трудовой армии… демобилизован в связи…». Этот здоровенный Закк сел на нижнюю ступеньку крыльца и произнес потрясенным и жалобным голосом:

— Eb twoju Matj!!!..

А перед ним, как перед покойником, стояла молчаливая толпа солдат и трудармейцев, и овчарки жались к ногам своих хозяев и повизгивали с интонациями, в точности повторяющими только что услышанное из уст этого странного врага, на которого почему-то нельзя больше гавкать…

Так закончилась Великая отечественная война для Аугуста Бауэра. Так закончилась его проклятая трудармия… «Мы победили! Немцы разбиты!»: с этими словами Аугусту вручали демобилизационные документы.

Да, Аугуст чувствовал себя разбитым. Но он победил. Он победил лично: он ВЫЖИЛ!!!

Буглаев

Когда Аугуст предстал перед комиссаром, выдающим справки и проездные документы, и тот спросил его, куда ему ордер выписывать, Аугуст сказал: «в Саратов». «Вашим туда запрещено», — ответил ему чекист, — откуда Вас призвали?» (Аугуст чувствовал себя польщенным: с ним говорил на «Вы» и вежливо один из тех, которые еще вчера запросто кричали: «Сгною, ссука! Что думешь — война закончилась, блядь? Наша война закончится, блядь, когда вас, фашистов, блядь, ни одного на земле не останется, блядь!»)…

— Из Казахстана. Станция Чарск.

— Вот туда и выписывай, — распорядился комиссар штабному писарю, и подмахнул распоряжение на выдачу всей заработанной Аугустом в трудармии суммы денег. «Власть справедлива!», — напомнил он Бауэру на прощанье. Аугуст промолчал, а Троцкер Абрашка, который выходил из конторы вслед за ним ответил на это: «Гитлер капут!». Вместо того чтобы засмеяться, конторские нахмурились почему-то, и Абрам на всякий случай выметнулся наружу вперед Аугуста.