Чернильная смерть - Корнелия Функе

— Это ведь и есть тот друг, о котором ты хотел спросить?

Голос доносился сверху. Подняв глаза, Мо различил в полумраке, среди переплетавшихся корней, птицу в золотом оперении, с красным пятном на груди. Она смотрела на него круглыми птичьими глазами, но голос, выходивший из клюва, был человечий — женский.

— Твой друг у нас — дорогой гость. Он принес нам огонь — единственный элемент, который мне не подчиняется. Тебя мои дочери тоже с радостью забрали бы к себе, потому что им нравится твой голос, но они знают, что этому голосу нужно дыхание плоти. А когда я приказала им все же забрать тебя, в наказание за то что ты переплел Пустую Книгу, они уговорили меня пощадить тебя. Они сказали, что у тебя есть замысел который утишит мой гнев.

— Какой замысел? — собственный голос казался Мо чужим.

— Ты не знаешь? А ведь ты готов ради этого оторваться от всего, что любишь. Ты приведешь ко мне того, кого ты у меня отнял. Добудь мне Змееглава, Перепел!

— Кто ты? — Мо посмотрел на Белых Женщин. Потом перевел глаза на спокойное лицо Сажерука.

— Угадай.

Птица взъерошила перья, и Мо увидел, что красное пятно у нее на груди — кровь.

— Ты — Смерть. — Как тяжело поворачивается язык! Есть ли слово тяжелее?

— Да, так меня называют, хотя я заслужила много других имен!

Птица встряхнулась, и золотые перья посыпались на листья у ног Мо. Они падали и падали, застревали у него в волосах, ложились на плечи, а когда он снова поднял глаза, в переплетении корней висел скелет птицы.

— Начало и конец — вот что я такое.

Кости стали одеваться мехом. На голом черепе появились острые ушки. На Мо с высоты смотрела белка. Она держалась за корни крошечными лапками, а из маленькой пасти раздавался тот же голос, которым говорила птица.

— Многоликая — вот имя, которое мне нравится.

Белка тоже встряхнулась, скинула мех, хвост, ушки, превратилась в мотылька, в гусеницу, в кошку с крапинами, как блики света в Непроходимой Чаще, а потом в куницу, которая прыгнула к Сажеруку на моховое ложе и свернулась клубочком у ног мертвеца.

— Я — начало всех историй и их конец, — сказала куница тем же голосом, что был у птицы и у белки. — Распад и обновление. Без меня ничто не рождается, потому что без меня ничто не умирает. Но ты, Перепел, нарушил мой порядок, когда переплел книгу, связавшую мне руки. Поэтому я разгневалась на тебя, страшно разгневалась.

Куница ощерила зубы, и Мо почувствовал, как Белые Женщины придвигаются ближе. Так вот она, смерть? Грудь ему стеснило, дышать стало трудно, как в те уже далекие дни, когда он впервые почувствовал ее так близко.

— Да, я разгневалась, — прошептала куница. Голос у нее был по-прежнему женский, но звучал он теперь старчески. — Но уговоры дочерей смягчили мой гнев. Они любят твое сердце не меньше, чем твой голос. Они говорят, что это большое сердце, очень большое, и что жаль останавливать его так рано.

Куница замолчала, и вдруг воздух снова наполнился шепотом, навеки памятным Мо с тех дней в пещере. Шепот окружал его со всех сторон, вытеснил все другие звуки.

— Берегись! Берегись, Перепел!

Кого беречься? На него смотрели бледные лица. Они были прекрасны, но расплывались и исчезали, как только он пытался вглядеться в них.

— Орфей! — шептали бледные губы.

И вдруг Мо услышал знакомый голос. Его мелодичное звучание заполнило пустой ствол, словно сладкий аромат. «Послушай, владычица холода! — сказал поэт. — Послушай, хозяйка темноты! Я предлагаю тебе сделку. Я пошлю к тебе Перепела, который выставил тебя на посмешище. Он будет думать, что должен лишь позвать твоих бледных дочерей, но я предлагаю его как выкуп за Огненного Танцора. Возьми его, а за это отпусти Сажерука обратно в мир живых — ведь его повесть еще не рассказана до конца. Зато в истории Перепела не хватает лишь одной главы, пусть ее напишут твои Белые Женщины». Так написал поэт, так он прочитал вслух, и слова его сбылись, как всегда. Безрассудный Перепел позвал Белых Женщин, и Смерть уже не выпустила его из своих объятий. Зато Огненный Танцор вернулся, и его история получила продолжение…

Берегись…

Мо не сразу понял… а потом проклял свою глупость. Как он мог довериться человеку, который однажды уже пытался его убить! Мо мучительно пытался вспомнить, что стояло на листке, который Орфей написал для Резы. А что, если Мегги и Резу он тоже хотел убрать с дороги? Вспоминай, Мо! Что там было написано?

— Да, ты действительно сделал глупость, — насмешливо сказал женский голос. — Но он еще глупее тебя. Он думает, что с помощью слов может повелевать мной — мной, правительницей страны, где умолкают все слова и откуда все слова родом! Мою волю не может сковать ничто, кроме Пустой Книги, потому что ты наполнил ее страницы белым безмолвием. Тот, кого защищает твоя книга, что ни день посылает ко мне убитого им человека — как насмешку надо мной. О, как мне хочется сгноить его заживо! Но мои дочери — они читают в твоем сердце, как в открытой книге, с тех пор, как прикоснулись к тебе и заверили, что ты не успокоишься, пока тот, кого защищает книга, не станет моей добычей. Это правда, Перепел?

Куница легла на неподвижную грудь Сажерука.

— Да! — прошептал Мо.

— Хорошо. Тогда возвращайся и уничтожь эту книгу. Впиши в нее заветные слова до того, как наступит весна, иначе зима для тебя никогда не кончится. За жизнь Змееглава я заберу тогда не только твою жизнь, но и жизнь твоей дочери, потому что она помогала переплетать книгу. Ты понял мои слова, Перепел?

— Почему две? — хрипло спросил Мо. — Как ты можешь требовать две жизни за одну? Возьми мою, этого достаточно.

Куница прищурила янтарные глаза.

— Цену назначаю я, — сказала Смерть. — Ты только платишь.

Мегги. Нет. Нет! «Возвращайся домой, Реза! — думал Мо. — Пусть Мегги прочтет слова Орфея! Все лучше, чем это! Возвращайтесь, дорогие мои! Скорее!»

Но куница рассмеялась — и снова голос у нее был как у старухи.

— Мною заканчиваются все истории, Перепел! — сказала она. — От меня нигде не укроешься.

И в доказательство превратилась в одноухую кошку, которая часто забиралась в сад Элинор поохотиться на птичек. Кошка упруго соскочила с груди Сажерука и потерлась об ноги Мо.

— Ну, что скажешь, Перепел? Принимаешь мои условия?

«И за жизнь Змееглава я заберу тогда не только твою жизнь, но и жизнь твоей дочери».

Мо посмотрел на Сажерука. Он выглядел спокойным, каким никогда не бывал при жизни. Встретил ли он за роковой чертой свою младшую дочь? Козимо? Второго мужа Роксаны? Все ли мертвые попадают в одно и то же место?

Кошка уселась напротив и пристально смотре него.

— Я согласен, — сказал Мо так хрипло, что сам не узнал своего голоса. — Но с одним условием. Отпусти со мной Огненного Танцора. Когда-то мой голос украл у него десять лет жизни. Позволь мне вернуть их ему. И потом… не зря же поется в песнях, что погибель Змееглава придет из огня.

Кошка выгнула спину. Шерсть посыпалась на прелые листья. Кости снова покрылись перьями — и золотой пересмешник с кровавым пятном на груди вспорхнул на плечо к Мо.

— Тебе ведь нравится воплощать в жизнь то, о чем поется в песнях? — проговорила птица. — Ладно. Я отпущу его с тобой, пусть Огненный Танцор еще поживет. Но если придет весна, а Змееглав все еще будет бессмертен, его сердце перестанет биться в тот же миг, что твое — и сердце твоей дочери.

У Мо закружилась голова. Ему хотелось схватить птицу и свернуть ей золотую шею, лишь бы не слышать этого голоса, старческого, равнодушного, насмешливого. Мегги. Мо чуть не упал, когда снова шагнул к Сажеруку.

На этот раз Белые Женщины расступились перед ним неохотно.

— Видишь, моим дочерям не хочется его отпускать, — сказал старушечий голос. — Хотя они прекрасно знают, что он должен вернуться.

Мо взглянул на неподвижное тело. Такого умиротворенного лица он никогда прежде не видел у Сажерука. Будет ли Огнеглотатель благодарен ему за свое возвращение?

Птица все еще сидела у Мо на плече — невесомо-легкая, с острыми, как сталь, коготками.

— Чего ты ждешь? — спросила Смерть. — Окликни его!

И Мо повиновался.

Знакомый голос

«Что у него осталось? — спрашивает себя Лангшаттен. Какие мысли и запахи, какие имена? Или в его голове нет ничего, кроме смутных ощущений и кучи бессвязных слов?»

Они ушли. Оставили его наедине со всей этой голубизной, так плохо сочетавшейся с багровым блеском огня. Цвет летнего неба, цвет незабудок, цвет язычка в самом сердце пламени, когда оно горит слишком жарко. Да, и в этом мире порой бывало жарко. Здесь было жарко и холодно, светло и темно, страшно и прекрасно — все сразу. Неправда, что в стране смерти царит бесчувствие. Здесь слышат и видят, обоняют и осязают — только сердце остается при этом странно спокойным, словно отдыхая перед новой пляской.