Искусство путешествовать - Ален Боттон

Факт, что мы совершенно отвыкли обращать внимание на детали, на важные и, быть может, красивые мелочи, находит подтверждение в том, что мы практически не способны заставить себя остановиться и постоять, разглядывая тот или иной объект хотя бы столько времени, сколько потребовалось бы на то, чтобы сделать минимально точную зарисовку этого предмета, человека или пейзажа. Для того чтобы сделать набросок, например, дерева, потребуется минут десять сосредоточенного внимания. Мы же прекрасно понимаем, что даже самое красивое дерево вряд ли заставит нас задержаться и уделить ему больше минуты.

По мнению Раскина, непреодолимое желание путешествовать как можно дальше, передвигаясь при этом с возможно большей скоростью, было напрямую связано с психологически обусловленной невозможностью получать должное удовольствие, находясь сколько-нибудь продолжительное время в одном месте и тем более наслаждаться мелкими, но прекрасными деталями, такими, как, например, свисающая с края картины веточка петрушки. Находясь в состоянии постоянного внутреннего конфликта с индустрией туризма, Раскин в 1864 году пригласил на лекцию в Манчестере преуспевающих промышленников и обратился к ним со страстной речью: «Ваше представление о том, что такое удовольствие, ограничивается поездкой в железнодорожном вагоне. Ради чего, спрашивается, вы перекинули железнодорожный мост через Шаффенхаузенский водопад, зачем было прокладывать тоннель через скалы под Люцерной? Вы же просто уничтожили побережье Женевского озера, в особенности в районе Кларенс. В самой Англии не осталось ни единой тихой и спокойной долины, в которую бы то и дело не врывались ваши грохочущие адские машины. За границей нет ни единого города, не отмеченного печатью вашего присутствия — коростой и язвами новых отелей. Даже на Альпы вы смотрите как на ярмарочный аттракцион, как на скользкий столб, на который нужно забраться на потеху публике и затем скатиться по нему вниз, издавая так называемые восторженные крики!»

Тон этой речи нельзя не признать истеричным, но в то же время Раскину удалось довольно точно обрисовать и сформулировать возникшую проблему. С одной стороны, современные технологии позволяют добираться до красивых мест гораздо быстрее и легче, чем раньше. С другой — никакая технология не в состоянии упростить и облегчить процесс познания красоты, научить человека ценить прекрасное и хранить красоту в памяти.

Что же тогда, спрашивается, плохого в фотоаппарате? Ничего, поначалу полагал Раскин. «Наряду с огромным количеством всякого рода механической отравы, выплеснутой на человечество девятнадцатым веком, на данный момент есть всего лишь одно действенное противоядие», — писал он об изобретении Луи Жака Манде в 1839 году. Приехав в Венецию в 1845 году, он сам неоднократно пользовался дагерротипом и был потрясен полученными результатами. Вот как писал об этом сам Раскин в письме отцу: «Дагерротипы, полученные при естественном освещении, — это потрясающе. Иметь у себя такое изображение — то же самое, что увезти с собой сам дворец. До последнего камня, до последнего пятнышка на стене. При этом, в отличие от живописного полотна, делая такой снимок, невозможно исказить пропорции».

Однако энтузиазма у Раскина заметно поубавилось, когда он обратил внимание на другую проблему, которую повлекло за собой массовое применение новой технологии множеством пользователей. Вместо того чтобы использовать фотографию как дополнение к активному, сознательному восприятию красоты, люди стали использовать это достижение техники и технологии как альтернативу осознанному процессу познания. Путешественники стали меньше обращать внимание на детали, на сами пейзажи и памятники, чем это было принято раньше. Многие просто уверовали в то, что наличие фотографического снимка автоматически гарантирует восприятие прекрасного места или предмета и практически вечное владение этой красотой.

Рассказывая о своей любви к рисованию (а он неизменно возвращался с прогулок и из путешествий с множеством набросков и зарисовок), Раскин как-то заметил, что склонность к этому занятию родилась в нем «не из желания произвести на кого-то впечатление, не для того, чтобы заработать хорошую репутацию, не ради других людей и не для собственного благополучия, а появилась как-то стихийно, как своего рода инстинкт, наподобие того, что требует от нас добывать себе пищу и воду». Поедание пищи, утоление жажды и рисование — все эти виды человеческой деятельности роднит то, что они связаны с потреблением желаемой субстанции и переносом чего-то нужного и полезного извне внутрь человека. Раскин рассказывал, что в детстве ему до того нравилось, как выглядит трава, что он порой испытывал необъяснимое желание съесть ее. Впрочем, мальчик быстро сообразил, что лучше не жевать траву, а попытаться ее зарисовать: «Я ложился на землю и рисовал травинки одну за другой, день за днем наблюдая за тем, как они растут. Постепенно облазив так фут за футом весь луг или поросший мхом берег реки, я вдруг осознавал, что обладаю (курсив мой. — А. Б.) ими в полной мере».

Фотография как таковая не обеспечивает получение того же результата, который достигается мысленным «поеданием» прекрасного объекта. Подлинное обладание каким-либо ландшафтом или памятником является результатом приложения сознательных усилий к тому, чтобы разобраться в структуре наблюдаемого объекта, понять его устройство; увидеть красоту можно, просто взглянув на красивый предмет или ландшафт. Как долго сохранится красота в нашей памяти, зависит от того, насколько сознательно мы воспринимали и пытались понять ее.

Джон Раскин. «Этюд грудного пера павлина». 1873.

Фотоаппарат стирает разницу между такими понятиями, как «смотреть» и «замечать», между созерцанием и обладанием. Несомненно, фотография дает нам возможность подлинного познания объекта, но необдуманное использование технологии приводит к тому, что усилия, прилагаемые к познанию прекрасного, становятся слишком поверхностными. Человек сам не замечает, как приходит к выводу, что работа по познанию того или иного объекта сводится к простому фотографированию его с нескольких точек. Для того чтобы по-настоящему познать то или иное место — например, участок леса, — нужно поглотить, «прожевать» его, не забывая в ходе этого процесса задавать себе множество вопросов и пытаться найти на них ответы. Например, таких: «Как стволы соединены с корнями?», «Откуда и как появляется туман?», «Почему одно дерево кажется темнее, чем другое?». Между тем если заменить фотографирование зарисовыванием объекта, то подобные вопросы по ходу дела будут возникать сами собой и потребуют определенного осмысления.

Воодушевленный весьма демократичными взглядами Раскина на искусство рисования, я рискнул попробовать себя в этом деле во время поездок и путешествий. Что касается объектов зарисовки, то мне казалось наиболее разумным руководствоваться зовом желания обладать красотой — тем самым инстинктом, который ранее просто потребовал от меня взять в руки фотоаппарат. Говоря словами Раскина, «твое искусство должно стать данью тому, что тебе нравится, что ты любишь. Это может быть признание в любви чему угодно, даже морской ракушке или простому камню».

В качестве объекта приложения своего таланта я решил избрать окно в комнате постоялого двора «Простой смертный». Мой выбор был обусловлен двумя причинами: во-первых, окно было, что называется, у меня под рукой, а во-вторых, ясным осенним утром оно выглядело достаточно привлекательно. Результаты моих усилий были предсказуемо провальны и вместе с тем поучительны. В процессе рисования объекта — как бы неуклюже и неумело он ни происходил — человек подсознательно уходит от целостного восприятия того или иного предмета и обращает все больше внимания на его устройство, составные части и особенности. Вот и то, что еще недавно представлялось мне просто «окном», оказалось целой системой, комплексом, состоящим из последовательно чередующихся листов стекла и деревянных деталей, удерживающих их в должном положении. Входили в эту систему также запорные устройства и некоторое количество декоративных элементов. Само гостиничное окно было выполнено в стиле эпохи короля Георга. Оно состояло из двенадцати одинаковых, на первый взгляд казавшихся квадратными, но на самом деле прямоугольных кусков стекла. Рама же была покрашена белой краской, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась вовсе не белой, а пепельно-серой, коричнево-серой, желтой, розово-лиловой или же слегка зеленоватой — в зависимости от освещения и от сочетания фактора освещенности и состояния окрашенного дерева (в северо-западном углу оконного проема скапливалось больше всего сырости, и набухшее влагой дерево придавало краске слегка розоватый оттенок). Стекло, разумеется, тоже не может быть идеальным, оно вовсе не абсолютно прозрачно. В каждом куске стекла можно найти крохотные дефекты, мельчайшие пузырьки воздуха — как в застывшем навеки игристом вине, — а на наружной поверхности окна виднелись следы высохших дождевых капель и слегка угадывавшиеся разводы, оставшиеся от тряпки, которой его мыли в последний раз.