Дорога цвета собаки - Наталья Годарова

Метаморфоза

На ясном крыле орла Парит мой соломенный стул. Глухо ступает мул С душою и взглядом стекла.

Глухо ступает мул... Над мулом, рекой, полями Парят мой соломенный стул И шляпа с чудо-краями.

Парит мой соломенный стул... Меж стулом и чудо-шляпой Таких облаков надуло, Что дождь с синевы заплакал.

Все это - было телом. И ветер попутный дул. Тело мое летело... А теперь шагает мул.

Глава III

1 Дневник Мартина Аризонского (из материалов Секретного военного архива королевства Суэния) Никогда не думал, что использую для личных записей деловой блокнот. Наверное это от того, что по делу в блокноте исчерпана всего одна страничка - расчетами суточного провианта, помноженными на дни в дороге. Двое суток мы уже потеряли - первую страничку можно вырвать. Белизна нетронутого листа, как всегда, вызывает благоговейный страх. Какую ответственность берут на себя сочинители! Клянусь,- я пущу себе пулю в лоб, если хоть кто-то испытает неловкость от слова, сказанного невпопад. Почему я решил писать дневник? Потому что внезапно стал болен. Болезнь моя выражается в ощущении, что дракон пребывает повсюду. Стоит вытянуть руку и кожа начинает саднить от соприкосновения с отвратительной чешуей.Чтобы не вводить в заблуждение уважаемых членов спецкомиссии, в ведение которой, я надеюсь, перейдут эти записи, сохранившись чудом, после моей бесславной гибели, я не стану придерживаться сухой констатации фактов, ибо болезнь моя не физическая и не душевная. Я хотел бы сделать свой внутренний мир объектом для анализа наших поражений. Оговорюсь сразу: я вовсе не считаю, что непременно погибну, я далек от пораженческих настроений. Если вернусь,- победителей, как известно, не судят. Если же я допущу ошибку, в результате которой дракон останется жив,- ищите ее истоки в записях. Значит, все, что я напишу - большая ошибка со многими последствиями. Жаль, что никому из ушедших витязей не приходило в голову записывать свои ощущения по пути к Безымянному озеру. Впрочем, если такая мысль все-таки посетила витязя, значит, происходит что-то неладное, какая-то заминка в пути, вынуждающая вести с собой диалог. Знаменательно, что первую запись я делаю на привале. Мы разделились с товарищем перед холмистым кряжем, вдоль которого предстоит идти верхом еще несколько дней. Обычно мы отдыхаем вместе, встречаясь возле многочисленных перевалов. Но сейчас назрела необходимость побыть, чтобы подумать, одному. С товарищем я своим желанием поделиться не могу - он решит, что я сторонюсь его. Поэтому сегодня я сделал лишний привал в промежутке между совместными. Думаю, буду поступать так и впредь, выкраивая взаймы время у собственной скорости. А случилось со мной вот что: я вдруг стал одинок. Это не то одиночество, что беспокоило меня порой в Скире, когда я чувствовал, что нахожусь вместе со всеми и - одновременно - ни с кем. И это притом, что единоверцев у меня хоть отбавляй. В добро и справедливость по-своему верят все. Только не все могут обнажить свою веру - не хватает какого-то человеческого таланта, может быть, бесстрашия, да и тенденция к огрублению манер мешает раскрыться. Так я думал до последнего времени, до той минуты, когда мой товарищ Годар не опроверг это убеждение. Это случилось, по иронии судьбы, на пустыре, с которого начинается Зона дракона. Вокруг того события расползлось много грязных сплетен - не хочу разбирать то, что дошло до меня; скажу только, что Белый витязь Годар воин и друг, каких свет еще не видывал. Если его имя треплют придворные интриганы, то только потому, что не смогли проглотить человека - не по зубам оказался орешек. Неопытность и неосторожность Белого витязя происходят от душевной чистоты. Думаю, провокаторам в Скире это известно. И все-таки Белый витязь подвел меня - совсем в ином плае, чем думают. Будь он низким человеком, плохим товарищем, я бы не придал происшедшему значения. Но поступок его был продиктован соображениями, как я понял впоследствии, не последними в наборе человеческих добродетелей. Суть дела проста. Вспомнив наши озорные дружеские, состязания, когда один опережал другого в пути, стараясь, однако, сделать так, чтобы товарищ догнал и взял реванш, после чего можно было снова устремляться вперед, я, проснувшись по привычке раньше и, сделав все приготовления, вышел в дорогу первым, пока Годар еще спал. Я знал, что он с минуты на минуту пробудиться и вскоре нагонит меня. Перед выездом я снял тент-палатку, не сомневаясь в безотказности солнца - нашего с ним будильника в степи. Но Годар, проснувшись, не поверил мне. Он решил, что я сбежал на поиски славы один, забыв про него. Он поверил, что я могу быть подлым - вот и вся моя обида на него. В те минуты, когда он дал мне знать об этом, я покинул Зону дракона - в стыде, в смятении, потому что вдруг увидел, что мир не таков, каким я его себе представлял. Получалось, что, если я был благороден вчера, благороден сегодня, буду благороден завтра, из этого вовсе не следует, что я останусь благороден и послезавтра. Стоит допустить формальную оплошность, повлекшую за собой недоразумение, и ты уже взят на подозрение ближайшим другом, почти братом, словно благородство имеет выходные или отгулы. Выходит, и ближайшему другу не понятно, что я не могу быть низким, даже если очень захочу. Если вы нашли мою шелковую ленту где-нибудь в степной пыли значит, я умер. Притом, физически. Живым трупом я не буду. Не стоит искать в живом человеке изменившую себе душу. Как я поддерживаю в порядке свою жизнь - мое личное дело, моя забота. С малых лет я думал, что люди, которых я уважаю, благородны. Я шел к ним с открытым сердцем, показывая без опасений каждым уголок своей души. Я думал, что они - такие же, как я. Различие лишь в силе характера, таланта, навыках и умениях. Всех остальных, кого я не мог уважать, я жалел. Чаще жалел, чем презирал,- видит Бог. Единственное, что меня смущало - это частые похлопывания по плечу среди людей моего круга, иногда - со смешком, порой - с недоверием во взгляде. Все это я списывал на счет скептицизма, с которым многие воспринимали мою веру в то, что дракон для Суэнии - враг и только, а не кара Господня. Призывы к упорной борьбе некоторые считали опасным вольнодумством. Теперь же я понял - мне порой не верили. Это значит - судили по себе самим. Это значит - люди не благородны в своей массе. Мне странно было думать так, когда я это обнаружил, странно и страшно. Я нашел песчаный островок в озерце, укрытый от окрестной деревни холмом, и не сходил с него больше суток. Мне казалось - я родился и прожил жизнь на таком же островке, как невесть откуда взявшаяся здесь аркала - дерево для городских парков, выведенное суэнскими садоводами. Я был высок и счастлив, потому что не умел смотреть сверху вниз и не знал, как обстоит дело под макушкой. Открывшаяся несоразмеренность уязвила мое самолюбие. Я был угнетен и постоянно испытывал стыд - за себя, бывшего столько временем слепым, за людей, которых я уважал; стыд, стыд - много разного стыда. В некоторых причинах я не разобрался. Тот беспричинный стыд был перед самим собой,- и он был самым сильным. Я не знаю, почему так долго оставался на том островке, задерживаясь с выполнением задания. Мне кажется, что в глубине души я хотел, чтобы Белый витязь, если он разобрался, со своими чувствами, нашел меня там. Если уж честно - мне было жутко глядеть на степь, кружившую за пределами озерца. Я знал - головокружение у меня: то и дело окунаясь в воду, я честно забывал о шляпе. Однако именно в кружении - монотонном, все сужающимся,- мне привиделся прозрачный силуэт дракона - лучи солнца за ним почернели, трава выжухла. Не сомневаюсь - это всего лишь мое представление. Настоящий дракон - в Зоне, на территории, которой он завладел. Повторюсь - если я и болен, то болезнь моя не душевная. Я придумал себе причину, чтобы не прогнать Белого витязя, если он появится в окрестности. Любой неблагородный человек просто умер бы для меня, не пойми я, что мир изменился. Если в Суэнии и других странах Земли большинство не имеет четкого представления о чести и благородстве, значит, нужно быть терпимым и снисходительным, пока не восстановится генетическая память. Я понял, почему простые суэнцы тянутся к лубочным сказаниям, а иностранец Годар стремится узнать о прошлом правду. Соотечественники не знают славного настоящего и восполняют недостатки сегодняшней человеческой природы грезами о прошлом. А иностранец скептически высматривает в прошлом еще и бесславие - для подкрепления права на нынешний упадок. Вот какое обоснование дал я своему желанию остаться Годару другом. Но я был бы не честен с собой, если бы не признался себе, что очень привязался к нему, прямо-таки полюбил всем сердцем и это была первая причина, по которой я простил его - заочно. Когда он, обнаружив меня, пробрался на островок и встал поодаль похудевший, понурый, с изумлением и болью в глазах, теплотой и отчаянием, со стыдом таким жгучим, что не смел отвести взгляда, я не сказал и десяти процентов того, что собирался. Все стало на свои места без пространных рассуждений. Нам обоим стало легче. Мне - потому, что его раскаяние спасло меня от плена на острове. Призрак дракона, державший озеро в кольце, исчез. Выбравшись на берег, я взял мешок для провианта и отправился в деревню, чтобы пополнить припасы. С Годаром мы договорились встретиться к ночи на пустыре. Покачиваясь в седле, я видел, что земля вздрагивает, кидается порой то в одну, то в другую сторону вместе с копытами коня - это означало, что голова моя еще не на месте. Я думал о Годаре и о сторонах Земли, где он жил. Может быть, напрасно обременил я его суэнскими проблемами,- жил бы он привычной жизнью нетвердого в убеждениях европейца. Я же вовлек его в войну, на которой жизнь его, возможно, прервется. Действовал я, как всегда, из искреннего убеждения, что все люди - даже родившиеся на другом конце света - такие же, как я. Если рядом беда - значит, мы объединяемся и прерываем заботы об устройстве личной карьеры, да и жизни в целом. Теперь мне известно, что идеалы Годара пребывают преимущественно в умственной сфере, их достижения не обязательно, потому что не диктуется потребностью. Чувство же долга, помогающее держаться с честью при таком характере, у него не развито. Придется мне усмирять неуважение, которое всегда вызывали во мне инфантильные люди. Годар заслуживает осуждения меньше всего. На его Родине, видимо, жить, как живет он - естественно. Впрочем, не стоит обобщать преждевременно. Ведь он не считает свой поступок естественным и даже просил меня не думать, будто что-нибудь в этом роде может повториться. Я и не думаю. Если я буду так думать, сойду с ума. Вместо него. Я только вот что думаю: упаси меня Бог когда-нибудь запятнать свою совесть... Если честно, то на месте Белого витязя я бы никогда не посмел показаться товарищу на глаза. То, что он пришел и остался, лучше всего говорит за то, что Годар - не суэнец. Чувствую - еще не поборол обиды на него. Иначе не посвятил бы страницу копанию в собственных болячках. Это объясняется дальнейшими событиями. Позже я узнал, что как только мы разминулись с миром у озерца, мой не предсказуемый товарищ подвел меня опять. Но об этом потом. Въехав на деревенскую площадь, раскаленную, пустующую в рабочие часы, я направился к Управе. Продавец газет в окошке киоска, сонно подпирающий щеку рукой, не меняя позы, приподнял шляпу. А между тем глаза его прощупали меня едва ли не до костей. Стоило, пожалуй, возмутиться - я же испытал новый прилив стыда, словно и в самом деле был виновен. С чиновником в управе я говорил голосом сникшим, бесцветным. Он тоже понадавал мне взглядов - острых, тяжеловесных, въедливых - пока делал вид, что изучает воинское удостоверение. Потом попробовал сообщить мне кое-что из сплетен про Годора, побывавшего в деревне днем раньше и получил отпор, после чего написал записку хозяину продовольственной лавки в которой распорядился выдать мне на выбор продукты для провианта. С запиской я должен был предстать перед хозяином самолично. Для этого нужно было перейти на другой конец площади - шагов триста, не более, но я прошел это расстояние так, словно конь, которого я держал под уздцы, вел меня на эшафот. Мне слышался шелест флага над управой,- когда я вышел, пригнув голову, из низкой двери, вихреобразный суэнский ветер принялся терзать полотнище, наматывая его на металлическое древко. Мне казалось - вихри насылает дракон, шелест его крыльев подменяет чистый звук прозрачного, полотняного стяга, глядя на который не устаешь волноваться вместе с миром. Слыша в тот день заветный шелест, я не испытывал ничего, кроме смятения. Хозяина в продовольственной лавке не оказалось на месте; за стойкой была женщина. Высокая, прямая, в черной косынке, какие носят на деревне в траур. Она сделала то, о чем я мечтал с той секунды, как въехал в деревню - не взглянула в мою сторону. Прочитав, не склоняясь, записку, которую я положил на прилавок, она молча поснимала с полок овощные и мясные консервы, сухари, сухой сок. Это было то. чего хотел бы попросить я, в нужном мне количестве, и мне не пришлось раскрыть рта - женщина надменно пресекла эту возможность. Торопливо побросав продукты в мешок, я кинулся к выходу. Солнечный свет ослепил меня, чего никогда не случалось. Инстинктивно я прикрылся рукой и подумал: "Ну вот, мир запечатлел тебя, Аризонский, на свою фотопленку. Прокрути ее назад и посмотри на презренные игры своих однокашников в Скире. Пока ты гарцевал в сегодняшний день, дракон лишил эту сильную женщину кого-то из близких, может быть, дочери". Я не знаю, почему связал траур продавщицы с налетами дракона. Думаю, интуиция меня не подвела. До условленной встречи с Годаром еще оставалось время. Надо было что-то с ним делать. Вместо того, чтобы бежать поскорей из деревни, я решил зайти в храм. Странно: получив от женщины в черной косынке фигуральную пощечину, я стал ступать тверже. На церковном пороге я перекрестился, в дань уважения седовласому пастору единственной живой душе здесь - который любезно поздоровавшись, отправился за орган, чтобы ненавязчиво поддержать меня музыкой. Присев на крайний стул в ряду, я расслабился, отдавшись равномерному дождю звуков. Я захаживал иногда в Собор на Дворцовой площади, чтобы послушать органную музыку в бесхитростном исполнении, но не знал, что она может быть путеводителем по времени. Раньше я слушал Баха так, словно он родился и умер на суэнской земле. Я видел в этой суэнской музыке золотистое вино, истекающее в огромную чашу. И медленно хмелел, смакуя каждую каплю, что прославляла дела человеческие. О божественном я не думал и тогда, в деревне. Но теперь я расслышал в музыке несбывшиеся надежды ее автора надежды на человека, скорбь по нему, мельчающему. Впервые я подумал о том, что Суэния - не пуп земли - а остров - один из островов общей цепи. Ухватившись за одно звено, можно восстановить всю цепь, вытянув из путины когда-то разомкнувшиеся концы. Бах и простая суэнская женщина стали моими учителями - я робел перед ними, надеялся на них. Я так расчувствовался, что удивил пастора, поцеловав его при прощании по-мальчишески в щеку, чем нарушил заведенный ритуал. Я скакал к пустырю, окрыленный надеждой сделать суэнскую землю достойной радости Баха, радости женщины в черной косынке. Сначала нужно было выполнить свой воинский долг. Земля без дракона - основа основ, думал я почти безмятежно. Но не долго длилось мое ликование, которое я хотел затаить до победы. На следующий день я узнал, что в то самое время, пока я находился в деревне, Годар ездил на Холмогоры Посвященных, где засвидетельствовал у Почтенного Сильвестра свой отказ от короны и руки принцессы - в мою пользу; и то и другое король обещал победителю в частной беседе. Когда Годар рассказал мне о поездке, я подумал, что концы, а может быть и звенья общей цепи разлетелись слишком далеко, что я был самонадеян, думая, что смогу совершить что-то глобальное. Пока что я был не в силах восстановить ровных отношений с Годаром. Этот человек ищет свидетелей для самых естественных поступков, думая, что я не поверю ему на слово. За что ж он так мало меня ценит? Он придает вселенное значение будничным человеческим действиям, рассматривает их как жертвы. Трудно сказать, чем обернется для него ситуация, требующая настоящего героизма. Если он недостаточно силен, я верю, что - смертью, гибелью в схватке. В этом я не сомневаюсь ни секунды и пока это так. Годару нечего мне доказывать, непонятно, из чего он выводит невозможность моей веры в него. Я теряюсь, чувствуя его недоверие. ...Сегодня к вечеру понял - нужно отползти куда-нибудь и отлежаться, чтобы перестать чувствовать себя убитым. Как ни бодрился я, а все-таки в душе моей, которую я считал крепко сбитой, подтянутой, почти осязаемой, сломано несколько ребер. Просить помощи не у кого. Каждый - хотел он того или нет - приложил к этому руку. Поэтому я попросил белого витязя прервать путь на несколько часов и скрылся за одиноким курганом, не сказав о причинах отлучки. Я не хотел, чтобы он лишний раз почувствовал себя виноватым. Тем более, что беда подкралась ко мне не от него. Что происходит в Скире, почему он ополчился на меня?- вот что сейчас тревожит, сковывает руки. Ведь это же ясно: для того, чтобы шуту позволили проникнуть в радиостудию и опорочить мое имя на всю Суэнию, меня должны не любить в Скире слишком многие. Кто они? Ведь я считал - у меня нет врагов. Их имена сейчас наверняка передают из уста в уста. Я же их - не знаю. И Бог с ними - не хочу знать. Я только задаюсь вопросом: за что мне все это? Пусть мои близкие выказали не самое лучшее, что в них есть. Но почему так жестоко неадекватно жестоко? А главное дружно? Чувствовать себя донкихотом - унизительно. Когда ты высок и непреклонен, тебя называют нелепым. Красивая поступь почему-то представляется смешной, а справедливое мнение, когда ты высказываешь его в обществе, заставляет лица собеседников вытягиваться. В чем дело? Ведь я точно знаю, что я не донкихот. К моему облику - внешнему и внутреннему - эстету не придраться. Почему же мир относится ко мне, как к нелепости? Сходные ощущения возникают и у иностранца Годара - он все время пробует из дружеских побуждений указать на то, в чем я нелеп. Уже не Суэния, а сама жизнь поглядывает на меня укоризненным взглядом. Кто надел на меня чужую одежду - костюм Дон Кихота, кто заколдовал перед лицом тех, кто мне дорог? Неужели и Она увидела меня в тот день через кривое стекло, встрявшее между мной и жизнью, Она, чье имя я не смею вывести на бумаге, не потому, что боюсь бросить на него тень или стыжусь своих чувств, а потому, что самый большой стыд и боль для неблагородных соотечественников испытал перед нею, как если бы я был королем Суэнии, а Она мне - дочерью... Годар наблюдательно заметил, что считая инфантильность пороком, я, однако, влюблен в принцессу - инфанту. Нет нелогичности в ответственности за нераскрывшийся цветок, в трепетной борьбе со стужей, к нему подступающей. Какая отрада, что принцесса далека от злобы дня, гнусная клевета не коснулась ее слуха. Настанет день, когда Она, узнав о конце моего пути, поймет, что если бы влюбленный витязь Мартин Аризонский не отказался бы соперничать с другом за право на Ее руку,- он был бы не достоин Ее сердца. Я принял решение ни в чем не соперничать с Годаром, как только он стал моим другом. И теперь мне грустно от того, что мои решения так предсказуемы, а им все равно удивляются. Или радуются, когда обнаружат, что я решился. Ошибка во времени, господа. Почти всегда - ошибка во времени. Обо все этом и еще о многом другом думал я час за часом, сидя у подножия кургана, запахнувшись в плащ и уткнувшись подбородком в колени. Перед глазами расстилалась поникшая равнина, густо прошитая бурьяном и осокой, что сопровождала сонно ползущую за косогор речушку. Из осоки вылез, отряхиваясь, тощий, высокий волк с прогалинами в шерсти на боках. Глаза его, казавшиеся издали горящими осколками, были нацелены на меня. Я заметил это, когда стебли только-только раздвинулись. Однако зверь вел себя так, словно вовсе не интересовался моей персоной: опустившись на задние лапы, долго и неспешно рыл носом шерсть, прислушивался, потягивая воздух, к стороне, где шуршала ящерица. Трусливых суэнских волков не боятся даже дети, и все-таки странно, что они сопровождали наше с Годаром передвижение одним лишь воем по ночам. Наконец зверю, что расселся в десяти шагах от меня, заблагорассудилось открыться. Я выпрямился и расправил плащ - просто для того, чтобы не выглядеть удрученным. Думая о своем, я мимоходом следил за ситуацией. Я видел, что этот запущенный одиночка явно не прочь напасть на меня, и планы насчет того, как загасить его порыв, мелькали, вовсе не тревожа и не сбивая с общего русла мысли. Так тянулось до тех пор, пока я не подумал: "А не пойти ли к нему без оружия, с парой голых рук?" И все серьезные раздумья как рукой сняло. В самом деле: какой же я витязь, если не смогу задушить волка без пушки? Только я подумал и посмотрел зверю прямо в глаза с намерением привстать, как морда его свернула набок, увлекая за собой туловище и хвост исчез в осоке. Я даже шороха не услыхал и продолжал оставаться на месте уже стоя. Я надеялся, что волк, не удержавшись, выйдет снова и тогда я смогу испытать себя. Стыдно признаться - я чуствовал себя при этом обманутым. Неужели так и не будет до конца жизни у меня противника, который не улизнул бы после того, как увидел мой взгляд, ибо врагов своих я не знаю в лицо, но противников у меня было достаточно. Что он увидел в моем взгляде, господи, чего такого испугался? Как ни трусливы наши волки, а одинокого путыника без борьбы отпускают редко. Мелькнула было глупая мысль: "Ну вот, уже и звери тобой гнушаются". И сразу - толчок в спину: скользкий, в область правой лопатки. Мгновенно обернувшись, я навалился всем телом на волка, схватив его за горло ненависть так и брызнула в лицо из глаз-осколков, устремленных сквозь... Это был тот же волк - я узнал его по прогалинам в шерсти. Он сумел незаметно прокрасться ко мне за спину, но не смог как следует оттолкнуться для удачного прыжка. Теперь же он лежал, напрягаясь, на покатой земле, я же торопливо сжимал кольцо на его горле, как вдруг тело его размякло и я ощутил живое тело, какое можно почувствовать, прикоснувшись к собаке. Не то, что бы мне стало жаль его,- я удивился. Точно помню мысль: "Надо же он тоже..." Этого было достаточно для того, чтобы хватка моя ослабла. Он же снова напружинился, готовый продолжать бороться. Я знал, что распоряжаюсь его жизнью и поэтому решил отпустить его. Отпрянув, я позволил ему убраться: туда же, откуда он ынапал на меня - за курган. После я вытер о плащ руки и взглянул на солнце. Я всегда ищу глазами солнце, когда продвигаюсь в каком-нибудь деле. Небо было одинаковое - без облаков. Только солнце стояло в его центре, все же кругом колыхалось в языках прозрачных костров. Подул протяжный ветер, ерошащий мои волосы. На несколько секунд я разомлел, прислушиваясь к тому, как тихо стало в природе и во мне самом. Потом повернулся так, чтобы солнечный ветер не смог убаюкивать меня и дальше и надел спавшую во время борьбы шляпу. На первый раз я отпустил коварного зверя, чтобы дать понять себе самому: ситуация в моих руках. Сцепись мы снова и схватка будет смертельной. Теперь мне было неприятно вспоминать, как еще вчера степной воздух казался мне сшитым из крыльев дракона. Память о мерзости не должна застилать глаза, иначе не можешь поднять их к солнцу. Но и принимать дары светила до тех пор, пока не будет повержен единственный враг, которого я знаю в лицо, не следует. А знаю я его точно, потому что он ополчился против всего мира. Уверен: мы с ним друг друга не упустим. Теперь, когда я, приободрившись, записываю впечатления этого долгого дня, мне хочется немедленно продолжить путь к Безымянному озеру. Но в Суэнии скоро опустятся шторы. Белый витязь, наверное, уже установил палатку и беспокоится из-за моего отсутствия. ...Сегодня узнали из новостей, что королевское войско распущено. Его ратникам приказано сдать в суточный срок военные удостоверения, этим приказом власти Скира вынуждают нас прервать задание и мчаться в ближайший населенный пункт. Но боевого задания в прямом смысле этого слова нам с Белым витязем не давали. Это мы решили биться с врагом насмерть, Его Величество благословил нас, а военные чиновники снабдили нас необходимым снаряжением. Поэтому чехарда в составе королевского войска не может изменить наших планов. Думаю из написанного выше следует ясно, что Мартин Аризонский принимает решения один раз - прежде, чем приступает к действию. Поэтому, какой бы приказ не последовал по истечении суток, мы с бывшим сотенным командиром Годаром продолжаем следовать велению долга. С самого начала когда Скирские власти попустительствовали клеветнику, стало ясно, что в нас попросту не верят - в наши силы, в наши возможности в схватке с коварным и мстительным врагом. Опасения Скира понятны. Никто из нас не знает, на что может рассчитывать. Однако, передвинув фигуру на шахматной доске, профессионалы не просят разрешения вернуть ее на место. Мы же - не деревянные фигурки, хотя и служили в одном из составов войска которое является в руках политиках игрушкой отнюдь не потешной. Мы продолжаем надеяться, что войско обретет в будущем душу и свято дорожим честью мундира. Может быть, это прозвучит смешно или самонадеянно, но пока мы верим в суэнское войско оно не будет обесчещено. И вот еще что... Это уж вовсе нескромно, но послушайте: пока я верю в Вас, господин Кевин, Вы живы.