Три романа о любви - Марк Криницкий

— Вон!

Она видит только жалкие, умоляющие глаза. Это не Васючок. Нет, нет. Это — кто-то другой, отвратительный и страшный.

— Вон!

Он говорит грубо, делаясь внезапно нахальным:

— Но дай же тогда мне шляпу и пальто.

Нет, это не Васючок. Это чужой, страшный человек. Она ударяет ногою в дверь.

— Вон!!

Жалкий, нагнув лысеющую голову, большой и неловкий, он выходит на крыльцо. Там сырой ветер. Бедный Васючок!

— Вон! — повторяет она еще раз, испытывая к нему внезапный, волнующий порыв любви и жалости.

Ей уже трудно сделать страшное лицо. Хочется плакать, трясутся губы.

— Вон, вон из моего дома!

Захлопывает дверь и запирает ее на ключ, продевая цепочку.

В дверях приемной встревоженные лица. Задыхаясь, она объявляет:

— Сегодня приема у доктора не будет. Да, да. Это очень неприятно, но это так. О дне возобновления приемов и, вообще, всего будет объявлено особо. Надеюсь, это понятно, господа? Феклуша, проводи господ.

Пока они одеваются, она звонит Лине Матвеевне. На мгновение выходит из передней и говорит строгим шепотом:

— Дарью позовите сюда. Чтобы на кухне не было никого. И черный ход запереть на ключ. Вы слышите, моя милая? Я требую, чтобы мои приказания исполнялись точно.

Феклуша пропускает торопливо уходящих.

— Вот так. Теперь крепко заприте двери. На звонок никому не отворять без доклада.

— Слушаю.

Девушка, робко оглядываясь, уходит. Варвара Михайловна остается в передней одна. Может быть, это безумие?

Улыбается. — Куда теперь он, бедный, пойдет?

— Не знаю, не знаю…

Он пойдет и будет ходить… Он пойдет куда-то…

— Не знаю, не знаю…

Но он придет опять сюда… Придет прежний… И он не посмеет больше сказать:

— Я хочу с тобою переговорить спокойно.

Он придет и скажет:

— Милая, я опять тебя люблю…

Он скажет так…

Медленно она опускается на пол и садится в опустевшей передней. Вдруг, издали, из комнат, раздаются пронзительные детские голоса:

— Мама! Мама!

Они бегут сюда и с размаха облепляют ее руками и ногами. О, она неподвижна, как скала. Ничто не сдвинет ее с места в житейском бурном море. Она крепко схватывает их в свои объятия. И здесь, под сердцем, скоро забьется кто-то третий. Твердо и неподвижно сидит она на этом полу, в этой опустевшей передней, чуждая пересудам людей и не думающая о сдержанном смехе прислуги, доносящемся из комнат.

Потому что она знает, что права и он вернется.

XIV

Оставшись на крыльце, у запертой двери, без пальто и без шляпы, Петровский сошел вниз, испытывая неловкость перед удивленными взглядами прохожих. Он поспешил укрыться в ворота, стараясь унять дрожь в руках и теле. Охватили малодушие и ужас. Казалось дурным сном, что он стоит сейчас без пальто и шляпы под темным сводом ворот, где дует пронизывающий ветер.

Наконец, сообразил подняться на кухню с черного хода. Но дверь не открывалась, несмотря на стук. Он почувствовал прилив бешенства. И тотчас же прекратилась дрожь, и в голове стало удивительно ясно. Он спокойно спустился по черной лестнице на двор. Его больше не смущало то, что он без шляпы. Напротив, все казалось именно таким, каким и должно было быть. Плотно застегнув на все пуговицы сюртук, он деловито направился на площадь. Там, он знал, за поворотом улицы, есть маленький шляпный магазин. Можно будет что-нибудь купить на первое время.

Он вышел на тротуар и, слегка нагнув голову и ощущая такое веяние ветра над головою, как когда идешь с крестным ходом, спокойно и солидно пошел вперед. Его безупречный сюртук и внушающий уважение вид при отсутствии шляпы заставляли встречных останавливаться и провожать его любопытным взглядом. Они смотрели на окна дома и потом на площадь, как бы ожидая оттуда или отсюда объяснения того обстоятельства, что он идет без шляпы. Но он сошел с тротуара и спокойным, мешковатым шагом начал пересекать линию трамвая. И тут его осенило: в его незавидном положении он немедленно должен поделиться случившимся с Курагиным и попросить у него дружеского совета.

И, взяв извозчика, Петровский сей же час поехал к Курагину.

По счастью, Курагин оказался дома. С удивлением и недоумением уставился он в дверях на потупившуюся фигуру нежданного гостя.

— Василий?.. Ну, заходи, заходи, голубчик… Боже, в каком ты виде! — и вдруг догадка промелькнула на его лице и он спросил, пристально взглянув в глаза Петровскому: — Что, брат, Варвара?..

Петровский растерянно кивнул.

— А твоя поездка в Петроград, о которой мы договорились?

— Видишь ли… — сбивчиво признался Петровский, — я ездил в Петроград… и встречался там… с одной женщиной, которая провожала меня до Москвы.

— И Варваре Михайловне стало об этом известно?

— Да… И даже адрес, по которому она остановилась в Москве! И как это могло произойти — ума не приложу, — выпалил Петровский.

Курагин насмешливо поглядел на него.

— Эх, Вася, — сказал он с улыбкой, — ну можно ли быть таким наивным и неосторожным? Я полагаю, Варюша выследила тебя, обратившись в сыскную контору. Мне положительно известно, что, например, в Киеве такие конторы существуют. А если это возможно в Киеве, то почему невозможно в Москве или Петрограде? Да это не только возможно, это логически необходимо. И я начинаю догадываться, что это уже есть. Ведь есть же такие сыскные конторы «в европах»: в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке. Раз женщина определенно предъявляет свои права на твое супружеское ложе, то почему бы ей не позаботиться об охране этих своих прав хорошо испытанными и узаконенными способами, которыми в культурных обществах охраняется всякое право, всякая собственность? Расскажи мне, как было дело. Это меня интересует просто, как симптом.

Петровский, краснея и запинаясь, рассказал.

— Чего бы ни стоило, — говорил он, — я решил порвать с Варварой Михайловной. Я брошу Москву вот в этом сюртуке, без пальто, и уеду в Хабаровск, во Владивосток, в Ташкент.

Он бегал по комнате, размахивая руками, смешной, неуклюжий, толстый.

— Из этого ничего не выйдет, — сказал Курагин. — И в Ташкент, и во Владивосток, и в Харбин имеются железные дороги. Ты можешь отправиться только или в экспедицию на северный полюс, или еще на Луну, по способу Жюля-Верна, в специальном пушечном ядре.

Он стоял перед ним в насмешливой позе, заложив руки за спину, и живот его довольно колыхался от смеха, точно он злобно радовался тому, что Петровский, наконец, пропал.

— Ты издеваешься надо мной.

— А что я могу сделать другое? Ты скажи. Для меня совершенно ясно, что ты погиб. И еще скажи мне: ты так и путешествовал через всю площадь без шляпы? Как же к этому отнеслись встречные прохожие? Я бы охотно заплатил сто рублей, чтобы присутствовать при этом спектакле. Нет, это положительно гениально! Самый верный и смелый расчет: пусть попробует Васючок, каково на улице без шляпы и без пальто, да еще в дождик! В следующий раз она тебя выгонит, мой милый, в одном белье в метель, в мороз, и ты будешь, как собака, бегать. Она тебя выгонит ровно в полночь, подымет прямо с кровати, если ты окажешься неспособным к отправлению твоих супружеских обязанностей. И если ты тогда позвонишься в мою дверь, так и знай заранее, что я тебя тоже не впущу. Знаешь, я придумал я, самое лучшее, дам тебе сейчас револьвер и отвернусь на время к окну, пока ты будешь стреляться? Хочешь?

— Ах, все это красивые слова… Ты лучше скажи, что мне делать?

— Слова? Нет, мой голубь, это не слова.

Он открыл ящик письменного стола, вынул револьвер, тщательно осмотрел его, основательно зарядил и положил перед Петровским на стол.

— Вот… получай… А я, если хочешь, отвернусь… И больше я тебе ничего не могу посоветовать.

Глаза его были красны и налиты слезами. Пальцы дрожали. Он гневно отошел от сидевшего в сгорбленной и жалкой позе Петровского.

— Если у тебя сохранились еще остатки человеческой порядочности и здравого смысла…

Петровский беспомощно улыбался, глядя на револьвер.

— И ты бы поступил на моем месте именно таким образом?

— Я бы? О, нет, мой дорогой! Я бы поступил совершенно иначе. Я бы зашел в хороший магазин шорных или охотничьих принадлежностей и купил бы там настоящую, хорошую нагайку! Да, да, нагайку, и с этой нагайкой отправился бы прямо домой.

— И после этого ты стал бы жить с такой женщиной?

— А что же? Ведь до сих пор ты с нею жил? Если бы ты эту женщину уважал или любил, я понимаю: после нагайки уже нельзя ни уважать, ни любить. Но, по крайней мере, отношения были бы ясны и более нормальны. Раз дело доходит до рукопашной, то я, черт возьми, желаю, чтобы мужик лупил бабу, а не наоборот, потому что это отвратительно, неэстетично.

— Я предпочитаю уехать, — сказал Петровский.